На другой день ее с Лидией вызвали в окружной суд. Лида не хотела идти: трусила, - и у Марфуши было смутно на сердце, однако переборола себя. И со следователем держалась твердо. «Понимаете ли вы, что делали? Это все равно, что подавать нож убийце». «Нет, господин следователь, не все равно: я защищала тех, кого убивали».

... Пожалуй, самое страшное в жизни - мелкие унижения. Можно не бояться пуль и шашек, но все сжимается внутри, когда смотрят на тебя холодные глаза и сквозь тонкие губы цедит надменный человек: «Вы ж красивая, Яковлева. Вас, должно быть, парни любят». И очень тяжко, когда швыряют тебе холщовую полосатую рубаху, чулки, похожие на шаровары, безобразный халат и ты уже не человек, ты арестантка, даже не политическая - уголовница, в камере, где сидят воровки, убийцы, проститутки. И невыносимо в первую ночь: в смраде и одиночестве, все далеко, никто не услышит - кричи не кричи, и мать не услышит, и любимый не услышит, и тебе восемнадцать, а на улице - май, весна, Нева сливается с небом: «Все равно не сдамся! Не боюсь. Не жалею. Я не Лида. Я знала, на что шла...»

Суд над 37 рабочими был комедией в полном смысле слова. Для постановки этого спектакля потребовалось несколько месяцев. Свидетелям - большей частью это были городовые - терпеливо вдалбливали роли, но среди них попались до того бездарные, что, несмотря на всю выучку, на суде все же «жарили по записке».

«Преступление» было неслыханным: в течение шести часов рабочие оборонялись от конной полиции, матросов, солдат. «Преступники» должны быть примерно наказаны, неважно, что большинство подсудимых - люди, случайно выхваченные из толпы. О правдоподобии обвинения судьи заботились меньше всего.

- Гляжу я, - лихо докладывал один из «свидетелей», - берет он из подола этой девушки камень и целится прямо в левую коленку господина пристава... И угодил в самую что ни на есть чашечку...

- Как же вы могли в многотысячной толпе различить и запомнить, какой рабочий бросал камень, кому этот камень предназначался и даже в какую часть тела он попал?

- Так что старались, господин адвокат, не извольте беспокоиться.

«Старались» вовсю и свидетели, и прокуроры, и защита. Защита объясняла героическую оборону завода «удальством русского мастерового», который «по пьяному делу на все способен». Особенно оскорбительно звучали эти слова по отношению к тем, кто, прежде всего, распорядился преградить доступ в пивные и трактиры.

Спешили «засудить», как можно более унизив, «засудить» жестоко. Измученные ожиданием, угрозами, истерзанные грубой ложью, люди подчас терялись, пытались оправдываться. И тут «а всю залу зазвенел высокий, полудетский еще голос красивой девушки, прозвучали слова, сразу поднявшие «дело № 347» на принципиальную высоту:

- Я не скрываю, что сознательно участвовала в схватке 7 мая. Я помогала беззащитным рабочим отбиваться от вооруженной полиции. Но разве это - преступление? Я стояла за братьев.

Приговор читали в 5 часов утра... «1901 года, сентября 24-28 дня. По указу его императорского величества...» гудело в зале. «По указу его величества» 29 человек, виновных только в том, что они отстаивали свои права, были осуждены в общей сложности на 107 с половиной лет тюрьмы, каторги, арестантских рот. Восемнадцатилетнюю Марфу Яковлеву приговорили к трем годам тюремного заключения.

И даже тут ухитрились оскорбить. В приговоре было сказано: «Принимая во внимание крайнее ее легкомыслие...»

«Легкомыслие»! Пусть они называют это легкомыслием. Но разве не о ней, Марфе, говорили люди, которые были сильнее и которым она привыкла верить? Разве не к ней обращались в листовке, ходившей по рукам:

«... Осужденные товарищи! Нам больно, что мы теперь не в силах избавить вас от доли тяжелой. Будьте уверены, что ваша борьба и страдания пробудили к сознательной жизни и бесстрашной борьбе много дремавших людей. Так пусть же на каторге, суровой и холодней, и в душной тюрьме вам светит и греет вас надежда, что ценою своих страданий вы приблизили день освобождения всего рабочего класса. СПБ. Комитет РСДРП СПБ. «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

... Через несколько дней Яковлеву переводили в Литовский замок. Был осенний странно теплый вечер, обнаженные ветви в мглистом небе чем-то напоминали весну. Марфа шла между двумя солдатами, они шагали по обе стороны, низкорослые, молоденькие, - совсем мальчишки.

Она жадно глотала сырой воздух, может, год им не будет дышать, и домов этих не увидит, и улиц. Взглянула на конвойного - глаза у него голубые, как у Коли Юникова. И он на нее посмотрел: хорошая девчонка, молодая, красивая, за что такую? Так они заговорили. И вышло само собой, что конвойные согласились немножко покружить по улицам. Один нанял извозчика, сел в пролетку и вложил шашку в ножны. А другой, голубоглазый, тоже вложил шашку и пошел рядом с арестанткой как кавалер. И они долго говорили: о его родном селе, о ее матери, сестре, заводе, о каких-то мелких, смешных, но очень важных вещах, и, когда пришла пора возвращаться, она сняла старенькие перчатки: - Нет, нет, зачем они мне? Когда же теперь наденешь? - и протянула ему на память. Солдатик спрятал их бережно в карман. Потом подъехал его товарищ. Она улыбнулась ему и глубоко, как можно глубже, всей грудью вдохнула теплый сырой воздух. И они улыбнулись ей в последний раз, вынули шашки из ножен, сделали каменные лица и повели арестантку, стуча сапогами, в Литовский замок, в тюрьму.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.