(Продолжение)

ТЯЖЕЛАЯ лампочка не хочет гореть беспрерывно. Ветер раскачивает ее в небе в грязно - синем колпаке, она отвинчивается, нарушается контакт с патроном, и лампа затухает. Как назло отвинчивается она регулярно по ночам, в темень. Даром назвали ее - солнце...

С тех пор, как пришел в цех Борис Щеглов, почти ничего не изменилось. Во всяком случае, и он не пробовал накрепко привинтить капризную лампу в грязно - синем колпаке неба.

Творились простые дела, как и все, которыми заняты люди.

Павел целиком был в водовороте закипевших на заводе неотложных своих и чужих дел. Борис стоял в стороне и заставлял настораживаться.

- Из комсомола я вышел. Немного сам, немного с чужой помощью. От Красной армии освобожден, сердце или что - то в этом роде. Был в драмкружках, на профработе, но больше интересовался работой в ночных сменах, - с девочками. А теперь мне хочется жить, работать, смотреть, и все это спокойно. Мне надоело слушать и говорить о мировых делах. Сейчас всем захотелось лезть в небо. И я не прочь почитать об этом. Только меня больше интересует межпланетная ракета Макса Валлира, чем те, кто лезут на Марс за... социализмом. Сам же я все остальное нахожу на земле.

- Что же это все? - спрашивал Павел.

- Ты ждешь от меня ответа, в котором упоминались бы общественные интересы, пафос стройки, девушки в красных косынках. Я отвечу только о девушках. Несмотря на то, что я читаю техническую литературу - и на этом фронте я не испытываю поражений. Немецкие мастера отказались от сухого изложения техники. Они пишут теперь о машинах так, как доктор Фридланд написал о гонорее. У них машина и все вокруг нее - живет. И я могу говорить об этом так, что любой девчонке мотор покажется самым пылким героем - любовником, а я его спутником и наставников. А наставники, если тебе известно, имеют право на утешение женщин.

Нельзя сказать, чтобы Павлу было легко понять все то, о чем говорил Борис. Потому Павел часто пасовал перед смелыми v гладкими суждениями Бориса. В Щеглове, несомненно, было что - то нерядовое. Он легко сумел побороть возникшее к нему недружелюбное отношение целого цеха. Он ни разу не столкнулся с кем - нибудь на работе и на разные лады, с удивительным мастерством, говорил о чистоте и уюте. Он искусно возводил в культ эту чистоту, и его рассказы о блеске заграничных заводов, об удобствах, автомобилях и любви слушал даже Хатюк и часто уже без той мудрой запорожской улыбки, которая прячет глубокий и трезвый смех. И однажды Дерягин, тот самый непримиримый Дерягин, который в первый же день так просто зажал Щеглова в душную и едкую «подмышку», сказал Павлу:

- Чистун да хвастун, а, видать, тож не зря башку носит. Другой раз говорит по нотам, как жабы по болотам или подхалим на самокритике, а послушать - ладно. Вы, говорит, заработали право, чтобы работать в чистоте и покое, и прочее такое. Даже, мол, по заграницам такое, мол, как у нас не творится. А там, как сам знаешь, революция еще не простучала. За что же им, стало быть, жить, а мы все из кожи да из кожи лезем, как - будто у нас их не семь кож этих самых, а до самой коммуны достанет.

- Чуешь, Павло, як вш навпростець загыбае? - вступал в разговор Хатюк, - та може вш бреша наполовину? мы й то розумiем, колы б нашы промовникы, чим плескатьн зря, про чепурнiсть помыркувалы було б ще краше крацюзаты.

Павел только теперь определил, что Щеглов, работяга и одиночка, Щеглов, с его культом заграничной чистоты и покоя, принятым даже Дерягиным и Хатюком, незаметно, может быть, даже незаметно для него самого, делает плохое дело. И так делает, что его почти не в чем обвинить. И тогда со всей прямотой сжала Павлу голову прозрачная, как хрусталь, но такая же тяжелая мысль. Голова была обязана обдумать и осилить все это, и неизвестно почему именно Павлу нельзя ни на минуту отвести от всего этого глаза.

- Эй, Павло! Электро - Америку открываешь? - подошел Борис. - Скажи-ка мне лучше, что это там за синеглазочка в телефонной? Я сейчас там работал и, честное слово, задержался бы, если бы Николаю Ивановичу не нужно было срочно сдать работу. Что это за бисквит?

- Сине... синеглазочка? - растерялся Павел и вдруг понял, что Борис спросил его об Анке.

- А черт ее знает! - почти закричал он и вышел из мастерской.

«Это хорошо «синеглазочка». Интересно, понравилось бы это Анке? А может быть, он уже сказал?» На этой мысли Павел старался переключить мысли только в сторону Щеглова и вступал с отсутствовавшим Борисом в спор. Вернее, не с ним, а с его культом заграничной чистоты.

«Говорить, товарищ белобрысый, легко. Легко, начитавшись, подметать языком паркеты заграничных заводов, которых ты никогда и не видел. А ты лучше спрячь язык да одолжи нам руки, чтобы легче было сделать что - нибудь здесь. Ты, вместо того, чтобы солить наши затылки, покрытые «мазью» Дерягина, вместо того, чтобы наводить на нас заграничные мечты об автомобилях, - возьми да придумай что - нибудь здесь! Но мне кажется, что для тебя Важно только не загрязнить свой плащ. Молоток ты держишь, как зонтик, у тисков работаешь, как на пианино играешь, - локти на весу, одни кончики пальцев в работе».

Эти споры получались живыми и яркими, но настоящих разговоров с Борисом он избегал, потому что Борис остро и быстро отшучивался, а свои слова Павел не умел высказать, не имея времени хорошо их продумать и сложить. Однако, такие споры с отсутствовавшим противником послужили на пользу, из них у Павла выросла своя идея, которая позволила Павлу сказать:

- У чистуна все чисто. Значит, бить его можно только делом.

На огромной плоской крыше формовочного цеха электрики устанавливали телефонные кронштейны. Был один из тех предвесенних дней, когда побежденный холод засел где - то в последней засаде, - он еще будет драться, но это уже конец: пахнет порохом солнца.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.