Беспамятность – враг духовности.

Как всякая разновидность бездуховности, она умела и многообразна, наловчилась торговать общими фразами, деланно восхищаться, мнимо знать и непременно присутствовать.

Присутствовать, праздно любопытствуя в святые и торжественные минуты, понимающе кивая головой, правильно называя имена и даты жизни, присутствовать во что бы то ни стало, возводя в ранг высокой культурности свое абсолютное равнодушие.

Выйдя из одного музея, ряженая ложь торопится в другой, спешит к старинной усадьбе, на вернисаж или поэтический вечер, чтобы потом, вернувшись домой, устало плюхнуться на диван среди шкафов, забитых красиво, с позолотой, изданными, но не читанными книгами. Когда-то мы думали, что впереди нее бежит душевная лень, увы, теперь надобно признать, что бездуховность вполне энергична в своем желании казаться не хуже иных, она не отстает от толпы жаждущих, да и в глазах ее, как и у других, желание, но только не знания, не восторга, не чувства, а желание быть примеченной, причастной, наконец, самовозвыситься.

Главный ее союзник – обязаловка, поспешность всуе сказанных слов или выспренняя велеречивость, когда в стремлении показать себя забывают, куда они пришли да и что они есть перед тенью, какую порой без нужды беспокоят.

Главный ее враг – осмысленность и подлинность чувств, жажда осознания духовных начал, желание поверять свою вседневность высокими истинами человеческого духа. И честная искренность. И уважительность. И забвение себя, когда речь идет о высоком.

И все же как выглядит она, эта беспамятность?

Видел я возле Бежина луга в пьяном угаре парней, бессмысленно взирающих окрест, и это, конечно же, беспамятность, непочтение прошлого и самих себя, но все-таки половина беды, родом из несдержанности и духовной глухоты; их, пожалуй, обуздать и просветить можно, а страшней, по моему разумению, беспамятство иного рода: чисто выбритое и отутюженное, накрахмаленное, при джинсах, «Жигулях» и «Мальборо», пусть хоть и отечественного производства, все ведающее и ко всему равнодушное, всего достигшее и постигшее.

Как перекати-поле, носит ветер погони за самоуважением целые автоколонны. Уминают они духмяные травы, усыпают поляны бутылями, мятыми газетами и объедками с сытой скатерти, оскверняют березовые взлобки да ельники близ святых мест, и позволь им, так они уселись бы за стол великого, чтоб потом об этом поминать как о достопамятной странице своей биографии.

Нет, не берусь описать беспамятность во всех ее обличьях. Эта работа сродни мукам зоолога – время и терпение требуются для того, чтобы приколоть булавками все разнообразные виды этой безрадостной коллекции, и единственное, чему не устанешь в подобных исканиях, – так это поражаться бесстыдству подле святыни, отсутствию расстояния между высоким словом и низким поступком и таинству, при котором подделка под ценность сосуществует рядом с подлинным, не вызывая всеобщего возмущения.

Но ведь это все о беспамятных.

Я же переполнен совсем иным...

* * *

Я переполнен благодарным чувством тихой радости за памятливость некрикливую, ясную и кроткую, точно небо над срединной Россией в недолгие дни предзимья, когда искренний человек идет к своему месту по сердечному желанию, стоит под дождем, раскинув свой плащишко еще над троими, и, несильно зная подробности истории, все же жив ее памятью, душой благодарствуя великий талант писателя за то, что он обессмертил частицу Отечества, подарив право гордиться своей землей совершенно по-особенному.

Я говорю о сельском празднике на обыкновенном лугу близ Черни Тульской области и о крестьянах из соседних деревень, о трактористах и доярках, о пастухах и конюхах, о председателях колхозов и деревенских стариках, старухах, пенсионерах, и о детях их, о внуках, которые собрались на районный праздник песни, повторяю, на обыкновенном лугу, только вот имя его необыкновенное – Бежин луг.

Постой, это в каком же классе читала нам вслух учительница тургеневский «Бежин луг»? В третьем? Четвертом? Не помню. Помню только, что было это, может, за год, за два до той поры, когда я увидел знакомое название в школьной хрестоматии, и обрадовался ему, точно давнему знакомому, и вспомнил – нет, не содержание, оно ведь просто, как прост гпубокий вздох, – а чувство, которым одарила нас тогда дорогая моему сердцу Аполлинария Николаевна Тепляшина.

Шла война, и в классе было холодно, учительница куталась в платок, стояла перед нами почему-то, хотя можно было сесть, и голос ее дрожал, как дрожали огоньки свечей и коптилок на наших партах – ведь света в школе по утрам не было. Она стояла перед доской, будто сама была ученица, и торжественно, словно отвечая урок, произносила слова, известные всем нам каждое по отдельности и все же соединенные между собой так, что отчего-то сжималось горло и хотелось плакать, только плакать не от беды, не от горя, которое ходило рядом с нами тогда каждый день, а по-другому – просветленно, от теплой радости, выплывающей откуда-то из твоих собственных глубин.

Теперь-то, отплывя на целые десятилетия от тех благословенных и тяжких дней, я понимаю, что великая и мудрая женщина, которой довелось думать о нас, страдала за наши души, боялась, как бы не ожесточила, не сломила нас непомерность недетской правды военных дней, как бы мы, раненные осколками беды, долетавшими до нас, не изуверились в мире и не позабыли, что такое покойное, благословенное существование человека на земле, которое и есть единственная, достойная его разума истина, и детская душа непременно должна помнить об этом, знать, что война – это временно, а постоянно и вечно – красота и радость.

Потом, кажется, в пятом, я читал «Бежин луг» уже другими глазами, теперь мне нравились мальчишки, их рассказы про водяных и леших, про места, какие есть повсюду, в любом краю и про которые ходят легенды, передаваясь из века в век, лошади, ночное, костерок и мальчишечья самостоятельность, может, оттого, что ее не очень доставало мне. Любопытно, но теперь описание природы глаз пробегал впромельк, опуская целые страницы, ухватывая только содержание, да, надо сказать, и спрашивала другая теперь учительница лишь пересказ событий, сюжета, который в «Записках охотника» неочевиден, неинтригующ.

Впрочем, не всю вину перекладываю на школу, да, собственно, и назовешь ли виной-то состояние души одиннадцатилетнего человека, главной природной обязанностью которого является торопливость, нетерпение роста его физического да и всего духа, спешащего побольше и побыстрее наузнавать, начитать, насмотреться. Нет, в этом – да не обидятся великие, а средь них Иван Сергеевич – заключается своя правда, своя истина: человек поражен и внимает природе поначалу, удивляясь самому явлению ее в свою жизнь, разглядывает широко распахнутыми глазами травинку, лист, жука, вслушивается трепетно, порой с испугом, в незнакомые голоса и шумы; потом, чуть позже, он почти не обращает на нее внимания – может, сливаясь с ней, может, становясь ее частью, впрочем, может, просто попривыкнув, увлекшись иными мерами вещей, иными страстями; но проходит и это – время безоглядной молодости, размеренней становится жизненный шаг, умудренней опыт, и вдруг ты словно вспоминаешь раннее детство; природа вновь оживает вокруг тебя, становится значительной, и, раскрывая книгу, ты уже не пропускаешь ее описания, а вчитываешься с новым пониманием, которое увлекает куда значительнее сюжета.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.