Они расстались.

А теперь Лермонтов ехал обратно, в Керчь, и злился на себя, на Данзаса, на ямщика, лениво похлёстывающего лошадей...

Вечерело. Кучер слез и зажёг фонарь.

Откинувшись в глубь повозки, Лермонтов закрыл глаза. Но уснуть не удавалось: пробуждали грубые толчки, мелькали деревья.

Косая тень повозки бежала по полям. И тогда вдруг легко, сами собой возникли строчки, которые он мучительно искал все эти дни. Стихи не удивили его и не обрадовали: он знал, что расстаётся в них со всей своей несбывшейся юностью:

«Люблю отчизну я, но странною любовью!...

Не победит её рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни тёмной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья...»

В Керчь приехали поздно вечером. Лаяли собаки. Повозка остановилась у пристани. Спрыгнув на землю, Лермонтов расплатился с возницей, медленно пошёл вдоль берега.

Было темно. Над морем пал туман. За лиловой полосой воды мелькали огоньки Тамани, скверного городишка, где его однажды чуть не утопили. Но об этом он не думал теперь, стоял и смотрел, а в душе росла, крепла, как ветер, непонятная радость.

Перед ним было море. Льстивое, оно манило, стелилось волнами у ног. Окутанный туманом, Азов дышал холодом. Гудел ветер в ушах, и, слушая унылый его, разбойничий свист, глядя в тёмные, нависшие над морем облака, Лермонтов думал о такой же бескрайней России, о неведомых, но милых сердцу друзьях:

«Но я люблю - за что не знаю сам –

Её степей холодное молчанье,

Её лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек её подобные морям...»

И было ясно: никакой другой страны ему не нужно, ни Парижа, ни Турции, а только бы вот стоять на своей земле и слушать грохот прибывающих волн, скрип деревьев - не мыслимую нигде больше музыку родины.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.