Воспитание принца

Лорд Биконсфильд был далеко не в таком восторге, как его хозяин. Он был даже несколько разочарован тем, что Индия как бы пряталась от него уже в первый день приезда.

На следующий день друзья сделали небольшую прогулку на автомобиле по окрестностям, во время которой набоб давал краткие, полупрезрительные объяснения, он называл здания, стараясь как - будто, чтобы не запачкаться, не задержаться на них взглядом. Несколько серых полуголых фигур бросились в сторону от мотора: набоб делал каждый раз презрительную гримасу. Столбы пыли подымались по дороге, окутывая одноцветным туманом какие - то здания, какие - то хижины и оседая сухим налетом на посеревших деревьях. Задыхаясь от пыли, жары и досады, лорд согласился вернуться во дворец. Положительно, Индия ускользала от него. Все же он был упрям, как истый британец, и потому должен был увидеть то, что заранее решил видеть. Под вечер, пропуская мимо ушей приевшиеся воспоминания набоба о предпоследней встрече с некой мисс Картер, он неожиданно спросил его:

- У вас, ведь, есть гарем, друг мой? Набоб был застигнут врасплох.

- Да, - отвечал он, - но в нем только две европейки.

И снова вздохнул, вспоминая, что из этих двух одна была немкой, другая - француженкой, а господин Мюллер, торговый агент с каким - то неопределенным кругом деятельности, до сих пор не исполнял обещания подписать договор с англичанкой, которой страстно жаждало лондонское тщеславие набоба. Через секунду он спохватился.

- Если вы соскучились без женского общества, - сказал он, - мы можем отправиться к ним.

Но лорд Биконсфильд уже несся, как породистая гончая по обнаруженному следу.

- Нет, нет, - воскликнул он, - мы навестим всех ваших жен.

Набоб не мог и не хотел обидеть друга отказом.

Европейские жены занимали отдельные помещения, состоявшие из нескольких комнат, и старались держаться как светские дамы, внося, впрочем, в этот стиль оттенки, свойственные национальности и темпераменту каждой. Француженка мило и не очень вульгарно кокетничала с набобом, одновременно с искусством, свидетельствовавшим о хорошей школе, сверкая обещающим взглядом в сторону гостя. Немка была величественна, строга с обоими и до краев переполнена сознанием долга и собственной значительности: с гостем она заговорила о Шопенгауэре, как известно, высоко ценившем Индию. Лорд сократил визит до минимума.

Туземные жены набоба жили все вместе. Это были насторожившиеся зверьки, в большинстве еще девочки, блестевшие полудикими глазами и множеством драгоценных камней, шелестевшие яркими, синими, желтыми, зелеными, красными шелками и звеневшие широкими серебряными поясами. Их гладкие от ароматных масел тела были как раз того оттенка, который белотелый англичанин объявлял совершенным. Он видел то, что заранее решил увидеть, и не замечал, поэтому их, пожалуй, сверхэкзотической грязи.

Проникнув в «зверинец», лорд попытался приручить его пленниц. Сначала испуганные посещением, жены набоба пугливо жались и тревожно глядели друг на друга, лишь изредка бросая быстрые взгляды на посетителей. Убедившись, что англичанин не сделает им зла, они осмелели, и мало - по - мялу комната огласилась смехом, визгом, словами, произносимыми громким шепотом, движениями гибких тел и все ярче сверкавшими взглядами. Одна из девочек, наиболее бесстрашная, дошла даже до того, что, приблизившись к лорду, освидетельствовала своими крохотными пальцами с выкрашенными в яркий красный цвет ногтями качество материи на его брюках, после чего с заглушённым криком бросилась к подругам, встретившим ее выходку смехом и завистливыми шепотами. Вероятно, общее веселье достигло бы значительных размеров, если бы не присутствие набоба, в сторону которого они бросали время - от - времени непритворно испуганные взгляды, после чего шум на мгновенье смолкал. Набоб был неподвижен. Он сидел, заложив ногу за ногу, и не сводил с потолка неподвижного, как и он сам, взгляда.

Лорд был в восторге. Перед прощанием на ночь он жал руку друга значительно крепче, чем накануне. Набоб отвечал ему слабо: он был крайне утомлен.

Утром следующего дня лорд Биконсфильд посетил английского резидента. Полковник Никольсон, проведший в Индии три четверти жизни и до такой степени, не усвоивший системы английской политики, что считал себя в праве дополнять ее некоторыми тактическими нововведениями, сказал ему:

- Там в Лондоне вы заразили нашего набоба самой ужасной в здешних условиях болезнью - англоманией. Представьте себе, что он совершенно не желает считаться с традициями, обычаями и нравами страны. Он изгнал Индию из своего дворца, хотя прямым следствием этого должно было быть то, что Индия изгнала бы его из дворца. И это бы непременно случилось, если бы здесь не было нас. Подумайте, что в то время, как эти отвратительные фанатики, - полковник Никольсон имел в виду индийских националистов. Выбрасывают из домов решительно все, на чем лежит английская печать, и ходят голыми, чтобы только не покупать английской ткани, - их господин разъезжает с шофером - англичанином на английском автомобиле, который давит кур и детей, окружает себя английскими слугами и не допускает к себе ни одного индуса. Уверяю вас, это в высшей степени неприятно. Он - ваш друг. Повлияйте на него в этом отношении, иначе он будет для нас не только бесполезен, но даже вреден. Лорд Биконсфильд был англичанин. Поэтому он обещал, тем более, что это отвечало его собственным планам. Он взял у полковника, обладавшего изумительной эрудицией по части индусских развлечений и знатока местных нравов, длинный список учреждений, которые надо было посетить, и празднеств, которые можно было организовать.

В тот же день вечером лорд обратился к набобу с просьбой отправиться с ним в храм Шивы, чтобы посмотреть там в зале «Тысячи колонн» пляску храмовых танцовщиц.

Поездка в храм доставила лорду множество впечатлений. Как и следовало ожидать, он не заметил вековой грязи, груд помета, рассыпающихся от ветхости стен, волосатых и опаршивевших людей, окроплявших себя каплями священной и затхлой воды из пруда. Зато он видел величественную арку ворот, ведших в святилище, храмовых слонов с красными пятнами Шивы на лбу, верблюдов, которые опускались перед набобом и ним на колени, мраморное великолепие Пруда Лотосов, золотые купола усыпальницы и знаменитую повозку. Джагеррнаута, под колесами которой некогда погибали, бросаясь с песнями, сотни верующих. А когда в зале «Тысячи колонн» зажглись сотни беспощадно коптивших светильников и перед ним под звуки адской какофонии, издаваемой туземными музыкантами, в чаду и гаме задвигались десятки блестящих тел, сплошь покрытых разноцветными камнями и платками, ему показалось, что это лучше всех балетов, которые ему приходилось видеть, хотя танцовщицы ограничивались тем, что отступали и потом вновь приближались к зрителям. В этот вечер он не дал набобу сказать ни одного слова, затопив его своим восхищением по поводу зрелища и анализом деталей, которые его послушная память творила уже дома.

Затем началось. На правах гостя и друга лорд забросал набоба просьбами, исполнение которых занимало большую часть дня, а остальную заполняли восторги лорда перед зрелищами. У набоба не оставалось времени ни для протеста, ни для бесед на дорогие его сердцу темы. Они были на охоте на тигров. Они были на охоте на слонов. Они охотились с гепардами на газелей. Они устраивали конские состязания и игру в шахматы с живыми фигурами. Они устраивали представление труппы парсов и пляски мальчиков из Белуджистана. Они смотрели на факиров, йогов и заклинателей змей, пытавшихся превзойти друг друга сверхъестественностью фокусов. Бедный набоб, почти насильно принужденный соприкасаться с ненавистной ему средой и обстановкой, был придавлен этим обилием зрелищ. Он, правда, почти не видел между ними разницы, но его угнетало восхищение гостя и его способность часами восторгаться самыми обыденными и глубоко неинтересными фактами. Он не мог понять этого, а лорд не позволял ему задумываться, требуя все новых и новых развлечений. Набоб был не в силах заставить свой мозг охватить происходившее. Он подчинился, двигаясь, как во сне, позволяя возить себя с тупой покорностью, обреченной на бессмысленное движение, раскрывая глаза, которые уже ничего не видели.

Через месяц лорд Биконсфильд, убедившись, что он запасся материалом, по крайней мере, на целый лондонский сезон, уехал. Он простился с набобом, выражая ему самую теплую и горячую признательность и повторяя уже сделанное когда - то заявление о вечной дружбе. Перед отъездом полковник Никольсон заявил лорду, что он за один месяц сделал для края больше, чем набоб за полгода. И лорд отбыл, унося с собой приятные воспоминания и чувство исполненного долга.

После его отъезда набоб три дня был мрачен, задумчив и одинок. Он мучительно пытался разрешить какую - то загадку, хотя и не умел даже формулировать ее отчетливо. На третий день, вечером, он нашел разрешение. Это было, впрочем, не слово, а действие. Дело обстояло так.