Ветер, по лицу скользящий

Интенсивный поиск своего стиля вела Оля и в живописи. Поначалу многое перепробовала, испытала воздействие не одного мастера. Особенно сильным и благотворным оказалось влияние Лотрека, Матисса, Пикассо... Но постепенно стала формироваться собственная живописная манера. Приглушенный, некрикливый колорит ее работ как бы подчеркивает серьезность намерений автора: он не гонится за броскостью, рассчитанной на непритязательный вкус, ему важнее затронуть глубинные чувства зрителя. А достичь этого можно только ценой изнурительного труда. «Я, когда рисую, добиваюсь, чтобы картина звучала, чтобы я слышала определенную музыку, то нежную и робкую, то трагическую... Сколько мучений доставляет создание хорошей картины! Долгое время ничего не получается. Дело доходит до того, что готова встать на колени – лишь бы получилось. И даже если потом все идет отлично, радуешься со страхом, робко думаешь: неужели на этот раз получилось? А за следующую картину опять принимаешься с ужасом, знаешь – будут те же мучения. И все-таки жить без искусства не можешь... Труд в искусстве самое прекрасное, хоть и горькое дело».

Эти горькие стороны избранного дела Оль га познала в полной мере. Подчас ее охваты вали приступы абсолютного неверия в свои силы, она казнила себя за бездарные, как ей ч казалось, работы, страдая, говорила: «Мне бы хоть чуточку таланта...» Вот так и прошла все круги ада, которых обычно не минуют истинно одаренные люди.

Где-то на исходе 1969 года произошел примечательный факт. Внимание девушки, едва принявшей поздравления в связи со своим совершеннолетием, привлекает такая мысль Стендаля: «Дело не в том, чтобы научиться рисовать, а чтобы научиться мыслить». Ни на секунду не усомнившись в правильности этого изречения, приняв его за аксиому, Ольга приходит к выводу, что постоянно накапливаемые ею знания нуждаются в строгом и грамотном критическом анализе. А для этого нужен тонкий и точный инструмент, каковым может быть лишь философия.

Так она поднялась на новую ступень духовного развития. Начинала с Дидро, Вольтера, Сен-Симона... А уже через год под руководством отца, архитектора по профессии, она приступила к изучению трудов К. Маркса и В. И. Ленина. Мышление ее окрепло, круг интересующих проблем резко расширился. Вот характерное для нее рассуждение того периода: «Людям дано счастье иметь разум. От других форм материи их отличает свойство познавать саму материю. Люди науки занимаются этим своим прямым делом. Философия обобщает их данные и, в сущности, также изучает материю. А люди искусства сами создают новые формы материи».

Отныне не только мир литературы и искусства становится для юной художницы объектом изучения. Окружающая жизнь вызывает в ней все более острый интерес, а порой и весьма острые реакции. «Сейчас я больше всего думаю о человеке, о человеческом обществе. Что представляет собой человек? Меня занимает философия вопроса. Я учусь читать в душах людей. Человек очень сложен, противоречив, многогранен. К нему нельзя подходить односторонне».

Искренне изумляясь пристрастиям одной из знакомых («Она готова голодать с ребенком из-за тряпок, лишь бы все видели, какие у них богатые наряды. Мне очень странно это»), Ольга сразу оговаривается: человек-то, мол, она хороший.

И позже словно наставляет себя: «Надо больше ценить в человеке проявления высшего сознания. В нем много прекрасного... Я пристально всматриваюсь в людей, стараясь понять их. Сейчас мои наброски объединяет общая тема: «Что такое ты есть, современный человек?».

Все говорило о том, что Ольга Андреева сумеет вскоре ответить на этот вопрос в своих произведениях. И ответить самобытно. Всей предшествовавшей гигантской работой – сколько прочитано, осмыслено, прочувствовано, и в скольких областях! – она практически подготовила себя к этому. Конечно, в ней еще должен был произойти некий таинственный, не постигнутый пока наукой процесс вызревания своего, неповторимого художнического слова. Для этого требовалось какое-то время. А вот его-то Ольге было отпущено трагически мало...

Болезнь уже не таится, не принимает обличья безобидной хвори: все чаще и чаще сковывает голову жестокой, изматывающей болью. К двадцати годам Ольга испила из чаши физических страданий столько, сколько иному не приведется и за долгую жизнь. Самым «тяжелым» для нее теперь становится белый цвет. Цвет поликлиник и больниц. И он совершенно исчезает с ее картин. Оля не могла' «слышать» белую мелодию.

И все-таки она продолжает работать. Пожалуй, только благодаря своему удивительному характеру. Цельному и сильному. Но что еще удивительнее – выработала она его сама. Точно знала, какие испытания подстерегают ее впереди. Ей было семнадцать лет, когда она записала в дневнике: «Я думаю о том, как воспитать в себе волю. Стараюсь. Мои любимые герои, на которых я бы хотела хоть в чем-то походить, – Рахметов, Овод, Сирано де Бержерак, Татьяна Ларина. Хочу иметь такую же волю, как у них... Воля и выдержка должны быть железными. Делать жизнь надо с Овода и Рахметова... Если ты будешь уступать себе, то с каждым шагом будешь катиться вниз, превратишься в безвольную массу... Уметь отказаться от всего. Я не смогу уважать себя, если буду потакать каждому своему желанию».

Не предполагала она тогда, что так скоро понадобятся ей все запасы ее мужества. И когда работать становилось совсем уж невмоготу, она обращала в оружие против болезни... работу! «Когда я работаю, – признавалась она отцу, – я как будто бы забываюсь, и мне делается немного легче».

Мать Ольги, Вера Васильевна, рассказывает, что в последние три года дочь пребывала лишь в двух состояниях: в работе и в единоборстве с недугом. Как только боль ослабляла хватку, она принималась трудиться: рисовала, писала стихи, вела дневник, размышляла над музыкой.

И каждодневно, ежечасно с ней были родители, которых она любила нежно и трогательно. Оказавшись однажды вдали от дома, Ольга написала в записной книжке: «Я тоскую о маме. Сердце мое истерзалось. Хоть слышать бы ее голос». И тогда же: «Очень скучаю по разговорам о литературе, музыке и поэзии с отцом. Не с кем поделиться впечатлениями от только что прочитанной книги. С отцом было очень интересно. Мы вели себя как товарищи».

Когда болезнь обострилась, набрала силу, Оля замкнулась, ушла в себя, стала избегать людей. Каждому ведь не объяснишь, что творится с тобой. А всякое неосторожное слово, сорвавшееся с уст доброжелателя, прибавляет синяков исстрадавшейся душе. Сколько «полезных» советов услышали все трое в тот период, когда Ольга не училась и не работала! (Это она-то, перешагнувшая порог двадцатилетия образованным человеком, не училась! Это она-то, не выпускавшая карандаша из рук, не работала!).

И только дома, с родными, она продолжала еще оставаться той, прежней, – мягкой, внимательной, доверчивой. И среди детей чувствовала себя хорошо – они возвращали ей способность радоваться.

Как-то пошла она с соседскими ребятишками по грибы. Шла позади шумной ватаги, вместо корзинки – неразлучные блокнот да карандаш, все рисовала детские фигурки... И в лесу не грибы – грибников выглядывала: кто мелькнет сквозь густую листву орешника, сейчас сюда, в блокнот, – быстрым росчерком – и попадет. Но грустная была, уставшая, хоть и утро еще стояло...

И вот вылетел из кустов на поляну мальчуган – восторг и азарт брызжут во все стороны: в победно вскинутой руке крепыш-подберезовик. Первый! И засветилось Олино лицо, зажглось, вспыхнуло ответным ликованием. Радости мальчишки радовалась! А карандаш приказа не ждет – чирк, чирк – остановись, миг удачи, миг немудреного детского счастья! Пусть потом и другие люди порадуются...

Но такие дни, когда вдруг веселела она, выпадали все реже. А вскоре их и вовсе не стало. Болезнь готовила решительные удары.

Одним из них она приковала Ольгу к постели. А через неделю, даже не насладившись содеянным, нанесла следующий. Ольга ослепла.

Какая же сила духа таилась в этой девушке, если она, сознавая уже неотвратимость беды, говорила матери, утешая и подбадривая ее: «Это ничего, что я не вижу и не могу встать. Ты ведь помнишь Лину По, балерину? Она тоже потеряла зрение и не могла двигаться. А стала скульптором, и каким! Слепая! Вот и я буду, как Лина По...»