- Нищих плодить? - вопрошал Лука Лукич. - Не затем мне господь дал силу и соображение. Разделу не бывать!

Разговоры о разделе возбуждали в Луке Лукиче приступы необыкновенной ярости.

- Орда окаянная! - гремел он в такие часы. - Народил я вас на свою погибель! Я из вас дух повытрясу, я вас отучу думать о дележе. Пока жив, дележу не бывать! А я сто лет протяну!

Лука Лукич бушевал до того свирепо, что казалось: вот он сейчас подопрёт могучими плечами притолоку и, подобно библейскому Самсону, обрушит стены и крышу своего древнего дома.

Визжали бабы, орали правнуки, внуки жались поближе к дверям, что - то шептал чахлый, хворый Иван - ярость Луки Лукича от этого разжигалась ещё сильнее; он выходил на улицу, бежал вдоль порядка; люди сторонились его, скрывались во дворах дети, шарахалась в сторону скотина.

Лука Лукич уходил на кладбище или в поле и бродил по пашням и лощинам - огромный, в белой развевающейся рубахе, в широченных портах, босой, с могучими руками, жёлтый, появляясь то там, то здесь, пугая людей своим диким видом.

Прожив несколько дней в кладбищенской сторожке, он возвращался домой, и всё живое затихало, когда хозяин появлялся во дворе.

Осмотрев хозяйство, он звал семью обедать.

К обеду собирались в старой половине избы: она служила кухней и местом приёма гостей; тут же по вёснам в соломенных кошёлках сидели на яйцах утки и гусыни, а несколько позднее - куры; сюда приносили ягнят или слабеньких телят; здесь же бродили и дрались кошки - им не было числа.

Здесь жил и сам Лука Лукич; и всё в этой избе было подстать хозяину: неимоверных размеров печь, почерневший от копоти, тёмно - коричневый потолок, огромная кровать, сколоченная сто лет назад и покрытая серой дерюгой, тяжёлый стол, лавки, сделанные из досок толщиной в полтора вершка, грубые, тяжёлые табуреты, в углу икона аршина в два в поперечнике, изображающая здоровенного бога - отца, восседающего на престоле топорной работы и чем - то смахивающего на Луку Лукича; таков был вид этого помещения.

Лука Лукич первым садился за стол, сам нарезал толстыми краюхами хлеб, сам раздавал его, первым брал свою ложку, похожую на ковш, первым опускал её в миску.

Он хлебал щи, стараясь не пролить и капли на стол, подставляя для этого под ложку ломоть хлеба; смачно чавкал, строго обводя глазами семейство; если кто заговаривал, вытягивал руку и бил провинившегося ложкой по лбу; беспрестанно пил воду из здоровущей глиняной кружки.

Бабы подливали да подливали похлёбку в ведёрные миски, пар поднимался к потолку, к толстым закопчённым балкам.

Лука Лукич ел, не торопясь. Отхлебнув варева, он откладывал ложку, разглаживал реденькую бородку, откусывал хлеба, медлительно брал ложку и снова зачерпывал щей.

Потом вдруг стучал ложкой по краю миски и говорил ворчливо:

- С куском! И тогда все начинали вылавливать из щей

куски мяса, которые до этого момента нельзя было трогать. Поднимались шум, возня, каждый старался завладеть большим куском; Лука Лукич раздавал затрещины направо и налево; потом, изловчившись, хватал миску и вываливал содержимое на край стола, где помещались малые ребята, и добродушно похохатывал, наблюдая драку, возникающую из - за мяса.

Он сидел в красном углу, под иконой. Рядом было место старшого его сына, Ивана. Страдающий какой - то непонятной иссушающей болезнью, Иван плохо ел; худой, бледный и немощный, он терпеливо ждал своего конца, беспрестанно молился, часто исповедовался и причащался.

Лука Лукич втайне не любил его. Он уважал людей, сильных волей и телом, хилых презирал,

трусливых ненавидел; болезни были чужды ему: больных он просто не понимал.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.