В грозу

На какое-то мгновение ей все-таки становится жаль возвращающегося домой после долгой службы солдата, которого она только что отказалась перевезти через реку, выставила из дома и погнала под дождем и ветром за столько километров к парому, неизвестно еще, работающему или нет в такую на редкость ненастную погоду. Но она тут же, пересилив себя, стряхнула эту непрошеную минутную жалость, и по лицу у нее снова поплыла прежняя недобрая, какая-то по-особому жесткая усмешка. Усмешка превосходства и холодного торжества, которое появляется после удачной и расчетливой мести за причиненные оскорбления и боль.

Шура видит эту усмешку в большом зеркале шифоньера, видит, как она искажает ее красивое, с тонкими, прямыми чертами лицо, делает его грубым, неприятным и даже вульгарным, как у сманившей Андрюху продавщицы, но не старается ни погасить этой усмешки, ни тем более вовсе согнать ее с лица. Почему-то она уверена, что рыжий ушел не совсем, что он вот-вот вернется обратно в комнату и снова станет просить лодку и распинаться в любви к какой-то там Светланке, которой скорее всего и на земле-то нет и никогда не было.

Шура не ошиблась. Рыжий солдат, как она и предполагала, снова появляется в дверях сторожки. На этот раз он входит молчаливо и, пожалуй, несколько смущенно.

Хотя Шура и ждала его вторичного появления, даже как-то к нему готовилась, она все же не сразу поверила своим глазам. Ведь когда на что-то настроишься, оно и привидеться может. И лишь после того, как рыжий, желая обратить на себя внимание, коротко кашлянул в кулак, подумала раздраженно: «Вот ведь какой приставучий, ровно слепень».

— Ну что тебе еще?.. Ведь ясно, кажется, сказано, везти не на чем, на паром топай, — говорит Шура и, слегка поворотив голову, презрительно измерив солдата с головы до ног, добавляет с ехидной издевкой: — Или, может, Светланку свою ненаглядную разлюбил уже по причине дождика. У вас это проще простого — сегодня одна, завтра другая, послезавтра третья.

Мокрое лицо солдата делается строгим и бледным. На нем слева и справа от небольшого, слегка приплюснутого носа густо выступает просяная россыпь веснушек. И только кончики оттопыренных ушей вспыхивают на черном фоне фуражечного околыша сильней, ярче прежнего.

Окна за спиной Шуры вспыхивают резким белым светом ударившей где-то совсем рядом молнии. Дом вздрагивает и долго и жалобно звенит непромазанными мокрыми стеклами. Но ни Шура, ни стоящий перед ней парень как будто не замечают располосовавшей округу молнии, не слышат сорвавшегося следом за ней артиллерийского удара грома.

— Можешь тут грозу переждать, когда испугался, — говорит Шура безразличным голосом. — Только учти: надолго она. Раньше утра не кончится. И на чай, как на лодку, не рассчитывай.

— Спасибо. Только ничего из твоего предложения у нас не получится. Говорю, домой тороплюсь, к Светланке. Три года с ней не виделся. Три года, понимаешь! Пока служба шла, еще ничего было, терпел, а теперь никакой мочи нет. Веришь, совсем сдурел от разлуки, через огонь, кажется, побегу к ней. Девушка-то она, знаешь какая, во!

Лицо его в одну секунду светлеет, оживает, а затем и вовсе расползается от широкой, сладкой улыбки, рожденной не столько воспоминаниями о невесте, сколько, наверно, предстоящей с ней совсем скорой встречей.

— Как знаешь, герой...

— Вот именно.

Не переставая улыбаться, солдат закуривает вконец размокшую сигарету и, подняв с пола вещмешок, ставит его в углу комнаты на лавку.

— Пускай вместо меня останется, если не очень возражаешь. А то ведь чего доброго посередке реки на дно утянет, к рыбам. А мне перед свадьбой, сама понимаешь, это совсем ни к чему, — говорит он снова шутливо и беззаботно и, не ожидая ответа хозяйки, кивает головой и выходит из дома.

Неплотно притворенная парнем дверь покачивается от влетевшего в тесные сени ветра и жалобно, тоскливо скрипит железными петлями. В комнате становится неуютно, сыро и не по-летнему зябко.

— Руки поотсыхали двери как следует закрыть за собой, — недовольно говорит Шура, и, обхватив плечи, нехотя, шаркая по половицам босыми пятками, идет в свистящие ветром сени.

В том, что недавно ушедший парень так же, как и Андрюха Мазков, рано или поздно насмеется над девичьей любовью, Шура не сомневалась. «Как же, смотри, женится такой! Натешится, наиграется в полное свое удовольствие — и поминай как звали. Когда б по-настоящему любил, серьезно — не молол бы попусту про все с первым встречным. Да еще с хиханьками и хаханьками, ровно клоун из цирка. Ведь не спрашивала, не допытывалась. У, трепло несчастное!..» — думает она, стоя в сенях перед полурастворенной дверью, и ей вдруг становится жалко незнакомую девушку, о которой только что говорил солдат. И эта неожиданная острая жалость к незнакомой Светланке тут же сплетается со своей собственной обидой. Она усмехается, представив шлепающего под этим дождем к далекому парому насквозь промокшего, окоченевшего до Костей солдата.

«Ничего, ему это на пользу. Гонор пособьет и языком наперед не так, может, трепать будет», — холодно рассуждает Шура, глядя на черное, то и дело вспыхивающее серебряным светом молний небо. И вдруг, совсем не желая этого, она вспоминает последние слова парня, которые прошли как-то мимо ее сознания.

— Да что он, очумел, что ли?.. Утонет ведь при такой волне. И до середины не доплывет, черт рыжий... — шепчет она и чувствует, как ложится вдоль спины ледяная корка страха.

«Нет, не рискнет он вплавь. Нипочем не осмелится...» — пробует успокоить себя Шура, но, вспомнив упрямые, нетерпеливые глаза демобилизованного солдата и коробившую ее все это время бесшабашность, она виновато подбирает губы. Потом в одно мгновение оказывается в комнате, подле лавки. Так и есть — на лавке лежит плотно набитый, перетянутый в горловине лямкой вещмешок.