Тауфик и Резеда

Заулюлюкали ребятишки, снежки приготовили.

— Приятель что же не здоровается? Тауфик дернул за рукав Азата.

— Привет! — заорал тот.

— То-то... Вежливые!

И прошли, не сбиваясь с шага. Пряменько прошли, не поскользнулись. В гостях побывали, блинов поели. А снежки все же достали, безобидные, хрупкие, мелькнули и пропали.

— Дру-узья! — донеслось издали. — Как приклеенные...

— Боксу обучимся! — говорил Тауфик на ходу. — Силенок накопим. Не больно война живот стягивает, обучимся. Кашу пшенку есть будем. Овса и гречки обещали из деревни. Когда тебя девушки соберутся любить...

— Хватит издеваться! — бурчал Азат.

— Голова! Их же защищать надо, а не только под ручку держать. Учительница пения вон какая худая...

Вечно он, Тауфик, про учительницу пения разговор заводит. Азат, конечно, догадывается. Догадывается

Азат, что голосок ее захлебывающийся нравится Тауфику. Тот сам признался однажды: «Слова из нее, как колокольчики, вылетают. Песня! Заслушаешься... Мария Ромуальдовна — имечко!» А что она Азата хвалит, это не в счет: он всякую ноту возьмет, не поперхнется. «Соловей-соловушка ты у нас, — восторгается Мария Ромуальдовна. — Жалко, не до этого сейчас, хоть и война кончилась. Вот залечимся окончательно, не так запоешь. Шуточное ли дело, голос иметь...» А про «девушек» подначивает Тауфик, точно это поговорка такая, прибаутка, со взрослых слов аукается, из книжек про любовь и другие таинства...

Попивал Азат молоко, улыбался близким, промелькнувшим событиям, нет-нет да и оборачивался на голос Тауфика.

— Вставай без промедления! Снова скажешь, ничего не снилось? Сам кино бесплатное глядел. Носки раскидал. К умывальнику в трусах иди, не простудишься, полотенцем растирайся. Раздул сопелки. И живо, а то дохляк дохляком! Поторапливайся, не мух ловишь. Я из тебя Степана Разина сделаю! Ну-ка, вдарь меня, не жалей! Во! Мужичок, хоть и с ноготок. Давай, давай. И губа висит, слюни подбери. О-от, подарочек!

День набирал силу.

Дом Тауфика был большой, звонкий, и звуки по нему метались, как мячи, от стены к стене. Два кресла и стол из темного дерева, низкая кровать не мешали перелетать звукам. Здесь было хорошо петь, кричать и смеяться. Другую комнату занимали книги, там стояла кабинетная полутьма. Мать пристраивалась на ночь в одиночестве, шелестела, вздыхала. Кабинет стал ее спаленкой. Плотная штора скрадывала свет. Вечерами колпак настольной лампы был похож на седую голову, прикрытую ладонями. Сюда дети заходили тихими, ничего не нарушая. Садились на гладкий диван и глядели на серьезный портрет отца. Белая фарфоровая пепельница с фигуркой сидящей собаки была необыкновенной сияющей чистоты. Тауфик прикасался к ней, как к живой, задерживал руку, ощущая приятный холодок.

Но в гостиной всегда было шумно. Никаких тебе соседей.

А тут еще привалила удача: появились боксерские перчатки. Тауфик их выцыганил у Хорунжия, старшего вожатого. Тот страдал фурункулами, показывал, наклонив голову, изрытую воронками шею, и бедные руки показывал, произнося одно и то же: «Вулканы одолели, выть хочется...» Тауфик спроворился притащить ему топленого молока. Хорунжий моментом освободил кувшин, выглотал за милую душу и вытер подбородок. Неделю он пил без передышки по утрам топленое молоко, как приговоренный. Можно было подумать, что Тауфик и вправду обзавелся коровой Резедой. А попросту это была дневная норма братишки — худенького Атиллы. Тауфик и Атилла договорились: коричневая пенка остается в чашке. Близорукий Атилла снимал очки и ел пенку, присыпая сверху сахаром, а Тауфик мчался через дорогу — там находилась школа — потчевать Хорунжия, спасать бледного, рыжего человека от въедливых фурункулов. Хорунжий успевал еще и студентом числиться в университете, собирался стать судьей или даже прокурором. Как от такого напряжения не заболеешь... И боксерские перчатки сами собой перекочевали из школы в дом. На лето. Не держать же их в бесполезности под замком в шкафу. Но до этого Хорунжий приобрел вроде бы румянец, паленый волос на голове серебристо заблестел. Нет-нет да вспыхнет. Рецепт Тауфика подоспел вовремя: получилось, что он доктор, а не «хиляк с мозгами набекрень», как обозвал его однажды Хорунжий

Взгляд Тауфика черный, сверкающий, грустный.

Он мог безмятежно стоять и глядеть, а человек принимался почесываться, суетиться и вздрагивать. Не по себе становилось человеку, беспокойство охватывало его — и руку прикладывал к сердцу, и карманы ощупывал. И когда Хорунжий припадал к кувшину, Тауфик неподвижно следил за его кадыком, точно бы считал крупные, сорные глотки, и видел, как молоко прокатывалось по горлу, и падало вниз под мощную, краснозвездную пряжку ремня Хорунжия, пока тот не утирался веснушчатой рукой и не передыхал жадно, сбрасывая напряжение. Хорунжий расслаблялся и отдыхал несколько минут, помалкивая. Весь как бы уходил в глубь себя, где перетекали молочные реки. Но неделя кончилась, и Тауфик пришел без кувшина. Сказал: