...После войны мне захотелось посетить родные места. Наш пароход «бежал», как говорят волгари, «на низ». К концу третьего дня я видела городецкие ярко-белые домики, рассыпанные по горам в каком-то беспорядке за длинным затоном. Вечером все белое, как вырезанное, на сизом небе – это вверху, а на коричневых склонах еще белее. Вдоль по песчаному берегу далеко еще тянулся порядок очень тесно поставленных деревянных приволжских построек. Белые фундаменты, белые горбатые ворота. Все белые пятна на коричневом. Никакой – старинной архитектуры храмов, чудных провинциальных «ампиров», как в некоторых старых городах, где что ни постройка, то затея, издали видно что-то особенное, сделанное неспроста. Тут все домики – не дома, а домики, чаще деревянные, более или менее одновеликие. Средняя Волга. Городец – городок любопытный и своей историей и промыслами. С парохода не видны узоры на домах, чем он так славен, а только приманчивое расположение улиц. Сумерки. Бакенщик вез фонари в лодке. Прошлепал колесами старомодный буксир – совсем с картинок городецких художников, и дым похож, вроде нарисованного, кольцами.
Наш пароход здесь не останавливался. А надо бы сойти, посмотреть все вблизи, походить по кривулям-улицам. Найти знаменитые деревни Курцево и Косково, где жили мужики-художники Мазин и Краснояров. написавшие в 1935 году не на донцах и не на досках, а просто на листках бумаги совсем взбаламутившие меня свои пышные «застолья», «тройки», «чаепития с хозяйством». Нарисовали они их для художника И. И. Овешкова, инструктора по промыслу Он привез эти листы к себе в Загорск, где мы в 1941 году ими восхищались и любовались...
...В 41-м среди чудесной загорской пестроты и красоты (несмотря на войну, ведь все равно назло всему на свете башни стояли ярко-розовые, старинные храмы – умопомрачительно прекрасные) впервые увиденные картинки городецких художников были все тем же чудом.
Я тогда еще задумала рано или поздно осуществить издание этой нижегородской живописи. Пусть «Ремесленники» поучат нас, художников, как совсем по-иному можно распоряжаться красками. Пусть все увидят добротную деревенскую живопись.
Тогда я, воспитанная «на французах», была очарована совсем другой, неведомой мне техникой, совсем другим способом «крашения», дающим большой звук. Без неясностей, спадов и подъемов, при экономной палитре. Очень умеренное введение графики, «обнажение приема», то есть все ясно видно, как написано, не спрятаны концы в воду, единые темпы для всего: «личного» – лицо, руки, фигура и «доличного» – всего остального, где всегда допускалось, по неписаным правилам, больше вольностей, чем в иконах. Тут все одноценно – на уровне законов современной живописи. Вешай их хоть рядом с Матиссом или Пикассо – не пропадут. А лучше всего поглядеть бы на городецкие донца в Третьяковской галерее, в соседстве с иконами или поближе к передвижникам, к изображениям тех самых мужиков, которые наводнили однажды весь этот край совершенно своеобразной живописью.
Я не успела срисовать, а может, просто не хватило бумаги, самый интересный из листов Овешкова – «Чаепитие с хозяйством», где семья за самоваром, а по бокам вся домашняя скотина. Сложная, бытовая, немножко нелепая и трогательная сцена. Такие темы писали часто, но до нас почти ничего не дошло. Потому мне жалко ту несрисованную картинку.
Мне эти городецкие листы очень пришлись по душе и своим «весельством», как будто у них всегда «мундирный день» – праздник, «толстотрапезная гостьба». Я просто в них влюбилась, вспоминая свое детство и весь наш край...
Голубое ярчайшее небо до самого Горького, кое-где совсем малиновые от весеннего солнца полоски снега. Реки еще со льдом, и всюду грачи...
...Сто лет назад (а я все прикидываю, как тут было, когда цвела городецкая живопись) в затоне стояли пароходные первенцы с величественными названиями: «Самсон», «Амазонка», «Воевода». Дымогарные трубы выкрашены в разный цвет, у каждого судовладельца свой. Дымы, наверно, сизыми кольчатыми полосами стелились по всей Нижней Слободе Городца. У кого труба пониже, у того и дым пожиже. В семидесятых годах прошлого века в ярмарочное время Оку и Волгу около Н. Новгорода загружали суда, сверху донизу размалеванные радужными красками, украшенные флагами с картинками вроде «Похищения Прозерпины», «Прогулки Нептуна с огромной свитой нереид и тритонов» или «Ловли Кита, бросающего огромный столб воды в лодку зверопромышленников». С подписями, наверное, одна другой занятнее...
...Плыли по Волге разукрашенные баржи с парусами – «апостольскими скатертями», как их называли бурлаки, ладьи, шитики, бархоты, расшивы с длинными носами, легкие на ходу гусянки – столько названий, что и не запомнишь. Расписным, изузоренным судам никто не удивлялся: сами их делали.
Поражал пароход. Его изображали на донцах и мочесниках то в «развернутом» виде, со всеми каютами – «казенками», с чудными подписями, то сжато и коротко, черной краской, с белым колесом и трехцветным флагом на мачте; а окна, из которых на него глядят, – ампирного образца, темно-синие с белыми рамами, где-то сзади парохода, а впереди лишь волны да неизменные цветы и узор «тыканьем», изображающий все что угодно: «пространство», и «воздух», и просто бордюр. На одном донце с пароходом даже гордая надпись: «Красил мастер села Косково Степан Сундуков».
И мы любуемся и Городецкими нарисованными пароходами и слоистым, выветренным деревом со старых судов, изрезанным сложно заплетенными ветками, в которых так складно живут львы и русалки – «фараонки», забывая об их нездешнем происхождении. Сто раз писали про льва с «расцветшим» хвостом, что он пришел в Заволжье с владимирских и суздальских соборов с первыми князьями, с первой косой и сохой, вроде «домового оберега», с кошками на новую квартиру. Царь зверей, когда-то эмблема царей, «недреманное око» средневековых «физиологов». Тут этот гривастый спесивый и важный лев добродушно ухмыляется, высунув язык. Лев прижился за Волгой. Изображался он часто. Резной – на судах, на лобовых досках изб, расписной – на рубелях, дегах.
Лев – это понятно, но откуда фараонка? Если сравнить висящих у меня на стене деревянных резных фараонок с волжских судов, которых так хочется погладить, с каменным, очень древним барельефом из Малой Азии, который я видела в каталоге Берлинского музея, то видно удивительное сходство. Тамошний «фараон» держит в поднятых руках зигзаг – символ воды, а мои – виноградную лозу. Тот же жест, очень похожие фигуры.
Коротко время, очень длинен путь. Но так же изумишься, встретив на мезенских прялках коней с греческих ваз, а на северных вышивках иранских барсов. Тоже путь не близкий...
Пока я раздумывала, мы как-то незаметно, с поля на поле, въехали в город Небо – все тем же ровным голубым сатином до самой земли, по-весеннему; на пыльных холмах никакого снега. Не то деревня, не то город с узкими, путаными, извилистыми улицами вдоль реки, вверх и вниз – то, что я видела еще с парохода. Очень много автобусов и знаков запрета – трудно ехать. Мальчишки нам кричат: «Прытче едче!» А нам прытче не надо. Хочется разглядывать каждый дом, ворота, лабазы, двери, полукруглые чердачные окна, калитки, замысловатые карнизы, почтовый ящик на ножках среди площади, скворечницы в виде теремков. Дома – один, другой, третий – все разные и очень милые своей простотой. Женщины одеты пестро и ярко, по сегодняшней моде.
До сих пор наш край очень любит украшаться. Деревянная резьба на домах попадается редко, больше пропильного деревянного кружева на подзорах и наличниках. И все ярко раскрашено, ярко – это еще мало, надо сказать: ярчайше разукрашено. А на печных трубах и водостоках целые железные терема: и белка и два коня, у кого – вазон, у кого – букет цветов. Чрезмерно для человека с тонким вкусом, а я смотрю с удовольствием, с детства привыкла.
Самая знаменитая городецкая тема – это вороной конь и всадник, не то военный, не то какой-то «франт Игнашка, что ни год, то рубашка». Сапоги с большим каблуком, пишут его легко, без натуги, черной краской. Как пословица или поговорка веками отточена, так и этот конь отшлифован, отработан без лишних слов и деталей, любовно, сжато, и изящно, и грубовато, по-мужичьи. С поджатой очень выразительным крючком ногой, змеино-лебединой шеей, иногда щучьей какой-то мордой. Их длинные ноги – неведомо где копыта, где бабки, где колена – живут. Об анатомии говорить не приходится. Но все эти черные крючки убедительней, по моему мнению, правильно нарисованных конских ног. Глаз – белая спираль или круг, сбруя – точками, волнистый хвост стелется по земле. Так и хочется его назвать «златогривым конем» из сказки, но гривы золотой нет (даже в сцене Ивана-царевича с серым волком). Обычно ее делали скупыми белыми штришками. Конь-солнце с солнцеподобной, веером поднятой гривой бывает лишь на более ранних инкрустированных донцах: ноги в стремительном беге – во все четыре стороны, как на детских рисунках. Живописный конь почти всегда вороной, как весенний грач на снегу. И этих коней так много, будто здешние мастера не лесные жители, а степные наездники, и конь для них – все. Вспоить, вскормить, на коня посадить – так говорили в старину...
...На прощание мы ходили по очень древним Городецким валам с песчаными осыпями – любопытствующие шататели. Когда-то валы для прочности засадили соснами. Выросли они громадные, драконовидные, с искрученными ветром оранжевыми стволами. «А были и «крестовые» – целый лес».
Это меня заинтересовало – не по одному же расположению ветвей такое название! Уже дома я прочитала, что внутри валов было не то болото, не то пруд, а раньше Свято- или Светлоозеро на месте ушедшего под землю монастыря – «провалища». А «крестовые» сосны, росшие на этих валах, крестовые потому, что у их подножия крестили язычников. Они еще долго пользовались славой целебных. Поклонялись дереву и позже. В городецких донцах это поклонение дереву превратилось просто в «апофеоз» букета, потеряло всякое магическое значение, но живет с упорством народной песни или пословицы.
Одно с другим не спорит – исторические легенды, всегда поэтические народные вымыслы, россказни «страны неправленных книг, скитов и пустынного жития» и дивная деревенская живопись, где нет и в помине лесных, легендарных тем, а все городское, заманчивое для сегодняшнего дня, редко видимое мастерами из заволжских лесов.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.