Когда‑то давно смерть была частью жизни. Её не стыдились, её не боялись, к ней всегда были готовы, воспринимая её как переход, как продолжение. Сегодня о смерти говорят или вполголоса, или как о протокольном мероприятии... Но ведь она никуда не делась и всё так же ужасна. И каждый, кто встречается с ней, ощущает безграничное одиночество, которым ни с кем нельзя поделиться.

Люди прыгали в уже отплывающий катер, и матросам ничего не оставалось, как размещать их или на палубе, или в салоне. Это была «ракета», курсирующая между Батуми и Сочи, чуть ли не единственный транспорт, связывавший на тот момент Грузию и Россию, ведь в Абхазии шла война. Нам билеты достались по блату, через знакомого отца. День перед отплытием мы с отцом и сестрой провели у него в гостях. На деревьях висели мандарины, воздух был прозрачен и тих. Запоминается обычно именно это: цветные образы, смутный пейзаж, — обрывок киноплёнки, на которой, сколько ни крути, только синее небо, зелёные деревья, запах моря, ранние сумерки, а на тебе лёгкая бело-зелёная майка, привезённая мамой из Индии.

Отплывали мы на следующий день утром. На пристани стонала толпа, пытавшаяся прорваться на вожделенную «ракету», предлагая русским матросам деньги, ценности, угрозы и мольбы. Наконец, отплыли, давая возможность трём-четырём самым отчаянным прыгнуть на катер в последний момент. Как повезло! — читалось на лицах тех, кто рискнул и теперь под мерное тарахтение направлялся вместе с нами, легальными пассажирами, в Сочи, а оттуда — в Краснодар, Ростов, Тюмень, Кемерово, Москву или Саратов — отпуск рано или поздно заканчивается у всех.

Мы спали, когда над катером загудел вертолёт без опознавательных знаков. Вертолёт не отвечал на запросы, и когда, почувствовав неладное, мы вылезли в проход между креслами и легли там, с вертолёта открыли пулемётный огонь. Мужчине, прятавшемуся за огромной клеёнчатой сумкой, вырвало бок пулей, кто‑то кричал, началась паника. Близость смерти обезобразила лица. Мужчины плакали, молясь в голос, рвали спасательные жилеты у детей, прыгали за борт.

Уже потом, когда нас, кособоких от попавшей в борт ракеты, на буксире притащили в Геленджик, мы стали понемногу приходить в себя. Пол был покрыт слоем крови и стекла. Мы причалили прямо к пляжу. Осторожно вынесли девочку, которой пулей перебило позвоночник. Отдыхающие в купальниках толпились у пристани и глазели...

Это случилось, когда мы учились в школе. Мы сидели на набережной, и двое из нашей компании ушли через дворы, а через минуту один из них, с чужим лицом, вернулся. Какие‑то неизвестные отняли перочинный нож у второго паренька, которого звали Женя, ударили в сердце и ушли. Мы побежали туда и увидели Женю, он лежал на асфальте, ещё живой. В турецком свитере виднелась дыра от лезвия, крови почти не было. Женя умер на операционном столе.

Два моих одноклассника покончили с собой с перерывом в несколько лет. Артём отравился но-шпой во дворе детского садика, когда мы были в шестом классе. А девушка Наташа, с которой когда‑то я ходил после уроков домой, выбросилась из окна, поссорившись с мужем.

Когда на станции метро «Сенная площадь» обвалился козырёк, погибли семь человек. За считанные минуты пространство площади заполнилось жителями окрестных домов, зеваками, наркоманами и ворами, журналистами и старушками. Будто метла времени поскребла по углам и вымела на свет божий героев Достоевского, чтобы показать: ничего не изменилось, смерть так же нелепа, люди так же охочи до зрелищ. Семеро людей просто стояли под козырьком, кто‑то назначил встречу, кто‑то остановился прикурить, кто‑то занимался скупкой золота и часов, кто‑то просто стоял и, жмурясь, глядел на солнце. Бетонный, советского покроя, козырёк обвалился так быстро, что люди не успели выскочить на открытое пространство. Тела грузили в скорые, я пытался получить комментарий официальных лиц, а толпа вокруг смотрела на смерть, притихшая, похожая на такие же толпы сто, двести и триста лет назад.

Юрка умер от болезни крови, ещё два университетских товарища погибли в автокатастрофах, дворовый знакомый сорвался с крыши, многих сгубили наркотики, как Диму, с которым мы просидели за одной партой почти 10 лет. Слишком уж много вокруг смерти, которую сложно объяснить, смерти, которую принято называть нелепой или случайной, слишком много смерти для того, чтобы фанатично множить её, губя ни в чём не повинных людей, у которых есть шанс дожить до старости, осчастливить близких, совершить пару неплохих поступков, просто жить. Кто сказал, что мы рождаемся для чего‑то, для какой‑то высшей цели? А может, мы рождаемся, чтобы просто жить…

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.

комментарии

mgorbi , 07.04.2011 21:11

Жизнь...

Olga , 13.04.2011 09:38

В нашем обществе как в неособо традиционном ее особенно много.
Революции и войны, это понятно. Но самоубийства - это всегда неестественно. Всегда возникает чувство стыда, когда слышишь об этом, а особенно когда стоишь на кладбище рядом с родителями ушедшего. Это чувство стыда за бесчувственность и закрытость. Это оскорбления в адрес ушедших от тех, кто не пришел на похороны.