Бывшая жена Лопатина очень любит объяснять, сколь благородна первооснова ее устремлений, поступков, наверное, даже сама верит, что говорит искренне. И прежде эта будто бы искренность от кого-то скрывала ее натуру маленькой эгоистки и хищницы, кого-то располагала к снисходительности. А теперь не скрывает и не располагает, и в глазах Ксении – А. Вознесенской вдруг застывает горестная обиженность: в чем дело, что произошло, она-то, Ксения, какая была, такая и есть... Война произошла – вот что ей невдомек.

В числе героев лопатинской повести – старая, прославленная актриса (ее играет Любовь Добржанская), режиссер, хорошо, наверное, известный своими довоенными фильмами (его играет Олег Табаков). Художники, мастера своего дела? Конечно, иначе не были бы известными, тем более – прославленными. Но вот вы видите, как жадно выпытывает актриса у Лопатина подробности фронтового существования и самочувствия, как чутко вслушивается в потрясенность другой актрисы, которой довелось побывать там, на передовой. Видите режиссера, который, обсуждая с Лопатиным будущий фильм, вдруг без видимой связи начинает говорить о Блоке, о душевной безупречности художника, оказавшегося на переломе эпох. Видите и понимаете с отчетливостью особенно резкой, что художник – это прежде всего неотступная потребность в правде, какой бы трудной она ни была, и способность каждой каплей таланта, каждой клеточкой существа ощутить себя частицей Родины в трудный для нее час.

Если чувствуешь, что начал фальшивить, врать, что не можешь сказать людям самого важного, необходимого им сейчас, – это всегда разлад с собой, всегда кризис. Но о том, какой разрывающей душу драмой, убивающей или возрождающей к жизни, может обернуться этот разлад, писатель поведал нам, обратившись к судьбе Вячеслава, поэта, друга Лопатина. Человек, всю жизнь воспевавший мужество, потерял себя, впервые оказавшись под бомбежкой, увидев окровавленные, развороченные человеческие тела. Болезнь, официально засвидетельствованная, работа в тыловом городе, а товарищи на фронте, и как же не писать о войне, если идет война. И он писал и боялся перечесть написанное, ибо перенести на бумагу можно только то, что есть в тебе самом, в противном случае неизбежно будет камуфляж, более или менее искусный, а Вячеслав был честен перед собой и не пытался заставить себя поверить в спасительность этого камуфляжа.

Симонов написал о Вячеславе жестко, но с тактом и бережностью, которых не всегда хватает П. Вельяминову, исполнителю этой роли. Суетливость, искательность – все это может быть, но только как оболочка, за которой мучительная растерянность и отчаянные попытки восстановить себя, собравши остатки воли. В спектакле этот второй план порой перестает ощущаться, и тогда Вячеслав оказывается мельче, зауряднее, чем мог, чем должен был быть.

«А война действительно страшный суд I Чего уж страшнее этого суда, на котором отвечаешь и за все, что успели сделать, и за все, чего не успели. А тот, кто надеется, что его лично на этот страшный суд не вызовут – забудут или не узнают, – вот тот действительно грешник перед всеми другими! Тому по всей справедливости – только в ад! Хотя по некоторым не видно, чтобы даже отдаленно задумывались над этим. Скорее наоборот, рассчитывают жить в послевоенном раю и гадают, через сколько времени он для них на чужом горбу и крови начнется... А какие-то женщины все равно любят таких, спят с ними, и слушают их исповеди, и одобряют их желание жить вместо других...» – пишет Лопатин а своей повести.

Вот о чем подумалось: не было и у моего поколения и у тех, кто моложе, не было этого страшного суда, и все идет к тому, что не будет. Но вот не сделал кто-то свою работу в надежде, что товарищ по врожденной добросовестности не оставит ее недоделанной, – переложил, проще говоря, на плечи товарища то, что предназначалось твоим. И не захотел принять на себя ответственность там, где мог, должен был принять, – так ведь свалится же она в конце концов на кого-то, эта ответственность, не растворится в пространстве! Маленькие поблажки собственной лени и слабости, легкие компромиссы, крошечные уступочки там, где уступать вообще-то, конечно, не надо бы...

Но если человек раз, другой, третий позволил, чтобы кто-то работал за него и отвечал вместо него (а сыскать приличествующие оправдания, ворох нюансов, оттенков – за этим дело не станет, ведь жизнь, как в таких случаях любят говорить, сложна и противоречива), если он все это себе позволил и не спохватился, не ужаснулся, то, случись обстоятельства чрезвычайные, как быть уверенным, что у него не возникнет и этого, уже лишенного нюансов и сложностей, желания жить вместо других?

Могут сказать: будни есть будни, чего уж, и стоит ли будничные, отнюдь не глобальные неурядицы мерить тем страшным судом? Мерить не надо, наверное: время иное, и очень многое переменилось. А вот соизмерят ь, – соизмерять просто необходимо, для того в первую очередь и пишутся сегодня, по-моему, военные книги, ставятся спектакли и фильмы.

Спектакли, о которых я написал, выражают эту необходимость соизмерения явно и резко. Они говорят нам: все, кто участвовал в войне – погибшие и живые, – сделали тогда свое дело, оставив нам право, обязанность, долг: сделать сегодня свое не хуже.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.