В четыре года Павлик научился читать. Первая его книжка рассказывала о знакомом: птицах, зверюшках, цветах. Панковы жили тогда в степи. Опаленная томительным жаром, к полудню степь медленно плыла под ногами. Когда зной спадал, душно пахло полынью, и земляные мыши начинали свой птичий пересвист. Павлик мог часами наблюдать за прыткими доверчивыми сусликами, жаворонками, ушанами. Эта привязанность осталась надолго: целое семейство морских свинок, зачитанные тома Брема сопровождали Павлика еще несколько лет. Пока, отбросив все и обесцветив, не вошла в его жизнь «одна, но пламенная страсть».

Ни мать, ни отец толком уже не помнят, с чего началась эта игра в цифры. Павлик любил рисовать и раскрашивать семерки, двойки, нули. Очевидно, он что-то спрашивал. И ему отвечали обстоятельно и интересно, как было принято в семье. Нина Павловна, женщина требовательная, считала, что ребенку необходимо после игр и беготни сесть, сосредоточиться, чем-то основательно заняться. Ей казалось, что именно в эти мгновения пестрый рой впечатлений и открытий «отстаивается» в ребячьей душе, роняя в самую ее глубину драгоценные зерна знаний.

Лет восьми, краснея от радости и усердия, Павлик крупным детским почерком выписывал на тетрадных листках трактаты «О свойствах цифры 9», «О некоторых свойствах квадратов». Ему нравилась эта игра. Неожиданно она оказалась полезной: восьмилетний Павлик легко решал задачки для соседки-четвероклассницы. В пятом классе он впервые пошел на фрунзенскую городскую олимпиаду — и победил. В шестом был первым в Киргизии. Как-то, просматривая конкурсные задачи восьмых классов, декан математического факультета КГУ П. И. Денисов обратил внимание на одну работу. Ее мог сделать только десятиклассник. Павел Панков, автор этой работы, учился тогда в седьмом. Сверх всяких норм его направили на всесоюзную олимпиаду — вместе с девятиклассниками. Весь день, усталые после полета, бродили Павлик и Нина Павловна по Москве в поисках номера в гостинице: внеконкурсному места не полагалось. В ГУМе купили Павлику костюм — он здорово вымахал в ту зиму. Переночевали в тесной комнатке бабушки, чуть свет поднялись: от Сокольников до Ленинских гор не ближний путь. Нина Павловна едва держалась на ногах от усталости и волнения. По светлому университетскому коридору шли такие серьезные, умные, собранные юноши, что Павлик, по-деревенски румяный и рослый, казался Нине Павловне легкомысленным и рассеянным. Через пять часов сын вышел из высокой двери такой же румяный и спокойный, как вошел. «Написал все, что знал». Знал он, очевидно, порядочно, потому что сотрудница академика Колмогорова, доцент, пригласила его на собеседование. Взглянув на предложенную задачу, Павлик понял, чего от него хотят: решения построением. Это был самый очевидный, но отнюдь не самый красивый и легкий путь. В бой просилась алгебра. И Павлик не в силах был ей отказать. Он с удовольствием вывел изящное уравнение. Но, покосившись на строгий профиль доцента, набросал на всякий случай и чертеж. Цифры мягко, без сопротивления, перелились в отрезки и перпендикуляры. Но алгебраически это было все же красивее. Взглянув на решение, доцент предложила Павлику поступить в девятый класс колмогоровской школы при МГУ. Это было признанием способностей. И все же на семейном совете решили, что лучше остаться дома. Павлик вздохнул с облегчением: здесь, во Фрунзе, в их садике, к которому так близко подступали горы, с книжками и велосипедом, с пассажами Катюши, бурно рвавшимися из окон, с вечерними разговорами отца о математике и поэзии лучше думалось, легче решалось. Правда, "в школе давно было скучно. Павлик знал не только то, что рассказывалось на уроке или будет рассказано через день, он знал, что будет в конце четверти, через год, через полтора. Смотря на старую географическую карту или таблицу Менделеева, он думал о математике. В последние два года с помощью отца он открыл чарующий мир стройных и неотразимо прекрасных логических построений, мир высшей математики. Этот мир открылся ему сразу, щедро и головокружительно, как горный хребет, залитый солнцем, или симфония Чайковского.

Павлик дерзко ринулся в открывшиеся горизонты, со всей страстью давно копившегося любопытства. Предчувствие гармонии, томившее с детства, кажется, не обмануло его.

После разговора в Москве Панковы задумались: а что, если в самом деле перешагнуть через пару лет? Павлик просмотрел программу девятого и десятого классов. Все вроде было знакомо. В физике и математике у него был блистательный лоцман Перельман. Страны и материки Павлик изучил, неутомимо путешествуя по толстому атласу, разъятому для удобства на части. То, о чем молчала карта, досказали книги, и прежде всего Жюль Верн. Историю Франции напомнил Дюма, Англии — Вальтер Скотт. Память цепко удерживала из виденного и прочитанного то, что было необходимо. Последнюю четверть в восьмом классе Павлик досиживал уже с золотой медалью в кармане. В эти дни он зачитывался старенькой книжкой Генриха Штейнгауза «Математический калейдоскоп». «Прогулка по зоологическому саду не зоология в учебном смысле слова, — писал этот умный популяризатор математики. — Однако мне кажется, что нужно сначала заинтересоваться животными, а потом уже заниматься их классификацией и анатомией. Сад открыт для всех, в том числе и для тех, кто смотрит на животных только для развлечения. Поэтому не беда, если кто-нибудь скажет, что мои картинки не математика. Кто их пересмотрит с начала до конца, тот, быть может, подметит то общее, что их объединяет. А это и есть математика». Павлик просмотрел книгу с начала до конца. И снова испытал радостное потрясение, когда стройное здание математики вдруг открылось перед ним в светлой гармонии всех частей. Такое «просветление» приходило только после долгих дней напряженной, усердной работы. Видно, родители были правы: счастливых случайностей не бывает, «озарение» — плод длительной, упорной работы мысли. Так творил великий Эвклид, так работал плодовитый Эйлер.

В наследии гениального грека, к «Началам» которого никто не мог ничего прибавить на протяжении двадцати двух веков, Павлика особенно заинтересовали цепные дроби. Во времена, когда и в помине не было каких-либо счетных устройств, плети бесконечных дробей помогли сделать сложнейшие вычисления. Например, определить число «пи». Эти дроби, сыгравшие столь славную роль в математике, имели один недостаток: они между собой не складывались, не умножались, не делились и не вычитались. Впрочем, в любом утверждении в математике уже заложена задача. В самом деле, почему бы не заставить упрямые дроби сложиться? После нескольких недель раздумий Павлик открылся отцу. Тот пришел в восторг: «Цепные дроби — прелесть! Дерзай, Павел! Тот, кто слепо верит в чужие выводы, никогда не делает своих». Последние дни в школе были озарены напряженным поиском «аддитабельности» цепных дробей. Догадки приходили толчками, в самых неожиданных местах — в классе, у доски, во время велосипедной прогулки. Из найденных штрихов складывалась узенькая тропинка к решению. Если перевести дробь в единичный вид (это возможно), потом отбросить все единицы (это тоже можно) и перевести все в алгебраический вид...

Неужели он все-таки заставит их сложиться? Нет, надо еще проверить. Лучше не спешить. Возвращаясь из школы, Павлик заходил к Нине Павловне на кухню и, пока она разогревала обед, рассказывал. Мать слушала внимательно, кивая в тех местах, где Павлик от возбуждения начинал помогать себе жестикуляцией. Она знала, что сын ищет не сочувствия: он доказывает правильность решения себе самому и только самому себе поверит. Инженер по образованию, Нина Павловна уже не понимала, над чем работает сын.

Шеренги книг на стеллаже с каждым днем становились все плотнее. «Есть деньги вредные и полезные, — любит говорить Сергей Сергеевич. — Полезные надо тратить без сожаления». Так были приобретены дорогие тома. Так появился в доме аккордеон. И никто не пожалел о покупке, хотя музыканта из Павлика не вышло. Когда у маленькой Кати обнаружился слух, без лишних разговоров купили ей пианино, и Сергей Сергеевич, страстный музыкант, стал давать ей уроки игры, сольфеджио и гармонии. На сей раз его усилия попали на благодатную почву: Катюша не только хорошо играет, но и сочиняет музыкальные пьесы. Книги в доме Панковых всегда считались самым полезным расходом. Их искали по букинистическим, перекупали у друзей, караулили в магазинах. Дети росли с Бианки, Бремом, Киплингом, Житковым. Потом появились Жюль Берн, Перельман, Чехов, Бурбаки.

В лето 1965 года Павлик стал готовиться в университет. Он наотрез отказался отдыхать и перерешал, прячась от солнышка в тень абрикосов, тысячу триста конкурсных задач. Нет, он не устал, ведь каждая задача — новость. Иные же просто неповторимы. Благодаря своему росту и широким плечам Павлик не выделялся среди других абитуриентов. Никто бы не сказал, что этому черноглазому высокому парню только четырнадцать лет. Держался он спокойно, смотрел прямо. Стремительно пробежав глазами свой вариант, Павлик облегченно вздохнул: задачу он решит, и решит верно, этот августовский день сделает его студентом. Домой Павлик шел пешком. Никогда еще улицы, залитые буйной, свежей от утреннего дождика зеленью, не казались ему такими красивыми. Он чувствовал себя как хороший пловец на берегу широкой прозрачной реки. Хотелось с головой, до одури окунуться в математику или махнуть прямо в горы. Но дома его ждали, ждали, как никогда.

...В те счастливые дни Павлику повезло с кратно-совершенными числами. В них крылось таинственное очарование. В отличие от обычных совершенных чисел, которые, как известно, равны сумме собственных множителей, кратно-совершенные равняются этой сумме, помноженной на два, три. Почему? Какая скрытая закономерность была в совершенном ряду? Где-то к третьему семестру, когда Павел уже нащупывал направление цепочки, его научный руководитель С. Огай посоветовал порыться в библиографии: кажется, кто-то всерьез занимался кратно-совершенными числами. Да, клад оказался раскопанным. Но с разочарованием пришел опыт: прежде чем ринуться в исследование, проверь, что сказано до тебя.

— Мне не хочется говорить высоких слов о таланте и одаренности, — сказал мне декан математического факультета П. И. Денисов. — Панков пока не совершил ничего выдающегося. Но его удивительную работоспособность и любовь к математике я не отметить не могу. Он похож на человека, попавшего в желанный и радостный мир. Он счастлив, все узнанное его радует, и во всем, за что берется, он открывает свое. Взял цепные дроби — сделал интересную находку, занялся топологией — предложил великолепное решение задачи.

— На каком он курсе? — спросила я (в то время я еще не была знакома с семьей Панковых).

— Да как вам сказать? Формально на третьем, но... — Декан развернул зачетный журнал, отыскал четвертый курс и отчеркнул ногтем фамилию «Панков». — Видите? Зачет, зачет, отлично, отлично... Кое в чем он перегнал четверокурсников. — Петр Иванович захлопнул журнал и вздохнул: — Да-а... Диплом он получит в девятнадцать. И, вы знаете, никакого гонора. Что ни попроси, сделает быстро, аккуратно и, главное, с душой. Иногда этим злоупотребляют: то объявление напиши, то газету оформи — он рисует хорошо, то вечерники задачки трудные подбросят. И вот парадокс: всегда у него есть свободное время!

Помню, однажды на родительском собрании врач-психолог объяснял родителям, что школьная перегрузка снимается, как только на смену зубрежке приходит подлинный интерес, увлеченность. Мозг человека сопротивляется скучной, неинтересной информации. И, напротив, в состоянии радостного возбуждения он способен легко и обширно впитывать любые знания. Вот почему так важно разбудить у ребенка любознательность, привить интерес к серьезным занятиям, к процессу узнавания. Игра Павлика Панкова в цифры, умело направленная родителями, переросла в страсть к математике.

Ясно, что выбор профессии сделан был рано и безошибочно. Манера мыслить, говорить, смотреть на вещи выдает в Павлике математика. В любом разговоре он протягивает логическую нить: вопрос — решение — выводы. Говорит неторопливо, очень точно, тщательно просеивая слова. Во всем старается дойти до полного понимания — без тени натужливости, занудства и педантизма. О литературе он говорил: «Раньше увлекался научной фантастикой, особенно Жюлем Верном. Но сейчас, мне кажется, познавательная фантастика наживает себя. Последние могикане — «Туманность Андромеды», «475° по Фаренгейту»... Познавательное смещается в сторону психологии...» И задумался, очевидно, взвешивая основательность сказанного.

В прошлом году на научной студенческой конференции в Ашхабаде доклад Панкова о цепных дробях вызвал серьезный интерес. Сам же Павел, рассказывая тогда о том, что было сделано, вдруг почувствовал, что гораздо ближе к цели, чем ему казалось. Впрочем, выводы, очень обнадеживающие, но мало проверенные, он в Ашхабаде не сообщил. Это не в его правилах.

Тогда же, на втором курсе, пришла к Павлику новая сильная привязанность — книги Никола Бурбаки. Французские математики, объединившиеся под этим псевдонимом, задумали по-новому осветить математику: не в традиционно-историческом аспекте, а так, чтобы каждая область, взятая в том виде, в каком существует сейчас, была подана во всех своих взаимосвязях, доступная даже для не знающего математики. Для Бурбаки математика, как для древних, — единый, несравненно прекрасный храм, самое лучшее в котором то, что он никогда не будет достроен. Это ощущение совпадало с тем, что испытывал Павел. В «Общей топологии» Бурбаки он встретил поразившее его рассуждение об открытых множествах. Оно касалось восстановления топологических структур по следам, оставленным на некотором подпространстве. С фиксированным множеством пересекаются открытые, не имеющие границ множества. У них появляется некоторая общая часть. На границе этой части остается вроде бы след, по которому можно найти неизвестное множество. Впрочем, это была уже постановка задачи Панкова — обобщение задачи Бурбаки. Работу напечатали в «Трудах Киргизского Государственного университета». Семнадцатилетний студент решил задачу, поставленную Бурбаки. Об этом сообщили все центральные газеты. Панковы недоумевали: что, собственно, случилось, почему такой ажиотаж? Ведь все идет, как прежде. Павлик решает трудные задачи, но это его профессия. Он успевает лучше других, но он много работает и любит свое дело. Право, о нем совершенно нечего писать. Увлеченно заниматься своим делом всегда было нормой в семье Панковых. Музыка, горы, вечерние беседы, серьезные и смешные, — обо всем на свете. Нина Павловна прекрасно знает медицину. Сергей Сергеевич страстно увлечен музыкой, Пушкиным, экономикой, организацией науки и кино. Недавно он отснял документальный фильм «Здравствуй, Киргизия!» и сам написал к нему музыку. (Из-за этих постоянных увлечений поздно диссертацию защитил, пояснила Нина Павловна.) Теперь вместе с сыном они переживают вторую любовь к математике. На подоконнике крут Мёбиуса, которым Павлик забавляет Катюшу («Угадай, что получится, если его разрезать?»), на столе — листки, исписанные формулами, с редкими вкраплениями — два-три на страницу — слов: «допустим», «следовательно», «что и требовалось доказать». Отец смеется: «Нина, посмотри, как просто!» Нина Павловна — центр семьи, она вносит в дом теплоту и то светлое спокойствие, которое дает всем возможность работать, творить, быть собранными и счастливыми.

Когда мы встретились в первый раз, на столе Павлика лежала недопечатанная работа «Количество вхождений данного слова n-буквенного алфавита во все n-буквенные слова этого алфавита при некоторых дополнительных условиях». Эта задача — результат практики на Вычислительном центре, куда Павлик пришел вместе с четвертым курсом. Инженер-электроник предложил ему задачу, решение которой значительно ускорило бы некоторые вычислительные операции. Задача была интересная, хотя имела частный вид. Павлик обобщил ее и решил. Конечная формула получилась, правда, громоздкая для постоянного употребления в машинном зале. Но Павел нашел выход — выразил решение моносхемой, которая дает возможность справиться с любой задачей с помощью логарифмической линейки.

Я спросила Павлика, нравятся ли ему другие предметы, кроме математики. Он кивнул: ну, конечно! Быстро набросал чертежик физической задачи и тут же легко и красиво разделался с ней математически. «Все взаимосвязано. Понимаете, как это здорово! Или, скажем, история. Возьмите того же Бурбаки...» Математика пронизывает для Павлика все, и он радуется, ощущая ее протяженность и могущество. Он счастлив любить все в математике и математику во всем. Впрочем, это не мешает ему хорошо знать физику или философию. Он первый рассказал мне о новой гипотезе строения материи. Интересно говорил о воле. Я напомнила ему, что думал по этому поводу Бальзак, и присовокупила свои соображения. Павлик огорчился: «Ну, почему именно биотоки? Впрочем, таково свойство нашего ума — неизвестное подводить под уже известное...» А я подумала: «К счастью, познавать неизвестное — тоже свойство нашего ума».

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.