Руки

- Тысячу четыреста, но это предел. Это, так сказать, рекламный предел, - ответил испуганный начальник цеха.

- Я прошу вас перевести на тысячу четыреста оборотов, - твёрдо сказал Павел Борисович.

Шум, похожий на тот, что пробегает по вершинам деревьев перед первыми ударами грозы, был ему ответом. Люди застыли. Только теперь Павел Борисович заметил, что никто уже в цехе не работает. Люди карабкались на штабели железа, заполняли подоконники, гроздьями свисали с пожарных лестниц.

- Простите, я не могу этого разрешить. Может произойти несчастье. Ведь так никто ещё в Европе не работал! - бормотал начальник цеха.

Он был бледен, капельки пота сверкали у него на висках, намокшая прядь волос прилипала к высокому лбу.

- Так работают в Советском Союзе. Ничего не произойдёт. Я ручаюсь! - уверенно ответил московский гость.

И директор комбината, венгерский инженер, работавший когда-то на одном из советских заводов и знающий, что такое слово стахановца, разрешил произвести эксперимент.

Обороты были увеличены.

- Прошу всех отойти: может поранить стружкой! - громко сказал Павел Борисович.

Это перевели несколько раз, однако никто не двинулся с места. Но когда над бешено вращающейся деталью поднялся серый султан дыма и раскалённая стружка, извиваясь змейкой, рванулась из-под резца, толпа, ахнув, отпрянула, раздалась.

Подле Павла Быкова, стоящего у станка, остался только Муска Имре. Умные, цепкие глаза венгерского токаря старались уловить, проанализировать каждое движение московского гостя.

В цехе настала необычайная тишина. Кто-то, сорвавшись с подоконника, вскрикнул, на него сердито зашикали. Те, что стояли поближе, достав часы, следили за секундными стрелками. Когда деталь была готова, начальник цеха громко объявил, что она обточена за две с половиной минуты вместо восьмидесяти минут по нормам завода!

И эта самая обыкновенная деталь, какие десятками лежали возле станка, сложенные в аккуратный штабелёк, стала ходить по рукам. Её осматривали как некое чудо, как изумительное произведение искусства.

Вот тогда-то в цехе и раздались аплодисменты, столь бурные, что Быкову показалось, будто от них дрожат устои, поддерживавшие потолок.

Старый рабочий в отглаженном комбинезоне, опустив глаза, медленно подошёл к московскому гостю.

- Спасибо, товарищ, - сказал он, не поднимая глаз, - спасибо за урок... Это урок жизни!

Павел Борисович, в котором ещё не погасли весёлое напряжение работы и чувство победы, одержанной над неизвестным врагом, с удивлением ощутил прикосновение большой ладони незнакомца, ладони шершавой, как подошва. Теперь он понял, что перед ним не враг, как он подумал было сначала, а заблуждавшийся друг, друг навсегда. И, задерживая его руку в своей, он спросил старика:

- А руки? Для чего вам понадобилось смотреть на мои руки? Широкое лицо старого рабочего густо покраснело.

- Я когда-то работал в Америке и слушаю иногда их радио, - выговорил он с некоторым усилием. - «Голос Америки». Там говорят, будто ваши трудовые рекорды - выдумка пропагандистов. И ещё говорят, будто вместо рабочих у вас за границу посылают партийных работников и инженеров. Я не хотел, чтобы меня на старости лет водили за нос.

Теперь Павел Борисович всё понял. Им вдруг овладел безудержный приступ смеха. Московский токарь захохотал звонко и заразительно на весь цех. И вместе с ним смеялся его новый венгерский друг Муска Имре, смеялись все эти токари, слесари, фрезеровщики, пришедшие посмотреть его работу, смеялся начальник цеха. И, наконец, оправившись от смущения, сначала улыбнулся, потом засмеялся и сам старый венгр, пожелавший осмотреть руки Павла Быкова.