Вот сообщение, которое, очевидно, не оставит равнодушным ни одного советского человека: в августе этого года появился на свет 250-миллионный гражданин нашей страны. В какой-то миг большая советская семья стала на одного человека больше. Где бы он ни родился — в крупном столичном городе или в малом, в горном селении или в тихой приволжской деревушке, — он будет полноправным хозяином Советской державы, в которой рождаются счастливые города и счастливые люди.

Очерк, который ты собираешься прочитать, дорогой читатель, рассказывает о том, как на великой просторной земле нашей рождается новый город. Теме этой «Смена* не раз посвящала свои страницы, потому что считает ее неотделимой от тех грандиозных задач, которые решает молодежь в девятой пятилетке.

Инза... Жалоба комариная: инн-зза... Это городок есть такой, районный и в подчинении у большого города Ульяновска. Пестро составлена Инза: железнодорожный узел пропускает не один десяток составов в сутки, а центральная улица дымится легким пылевым облачком под колесами мотоцикла; люминесцентные лампы бросают рассеянный свет на асфальт улицы Гагарина, а рядом, в палисадничках, соловьи заливаются... Отчего же вспомнилась ты вдруг, Инза? Отчего возникло желание всмотреться в твои черты и кое-что поведать о тебе? Только ли здесь одна-единственная причина, что знал тебя пятнадцать лет назад, любил тебя в своей памяти, и теперь всколыхнулось былое, затребовало к себе?..

В статье Л. Жуховицкого «Провинциалы большого города» («Смена», 1971 г., № 2) содержится совершенно справедливая мысль: далеко не все живущие в Москве суть столичные жители, есть среди москвичей самые жуткие и отъявленные провинциалы. И. Ачильдйев ответствовал (в статье «Запас столичности», 1971 г., № 15) не менее убедительным утверждением: малые города несут в себе отнюдь не малый заряд столичности. И то и другое верно. И то и другое — почти абсолютная истина. Так с какой стороны прилепиться тебе к дискуссии, Инза, если у тебя аксиома справа, аксиома слева, а в тебе только 20 тысяч народонаселения? Ох, предчувствую, предчувствую я — улыбнется какой-нибудь молодой свердловчанин и харьковчанин, улыбнется да снисходительно качнет головой: подумайте, не было в какой-то Инзе полтора десятка лет назад железнодорожного моста, а теперь есть, не было маслозавода, а теперь есть. То-то диво!.. Но не торопитесь, читатели этих крупных городов, все разом оценить и разъяснить. Может, тихая Инза своим секретом интересным располагает. Своим намерением и желанием. Да, представьте, есть ей о чем рассказать. Например, вот о чем: что это такое — становиться городом? Не по названию только, а по сути. Об этом охотно она может поведать, и не только ее «да», но и «нет» могут оказаться поучительны... Так отправимся в путь, попробуем завязать знакомство.

Топографию Инзы нетрудно возобновить в памяти с помощью ненапряженного туристского шага. От привокзальной площади, через железнодорожный мост, подъявший свой хребет по крайней мере над 19 путями, мимо маслозавода — к высоченным трубам, над которыми льется и плавится небо. Шагай и шагай, пока знойный, сухо-глинистый воздух волной не ударит в лицо. Это гордость старушки Инзы — диатомовый комбинат. Теплоизоляционные его плиты, сегменты, скорлупы знают страна и зарубеж. Завод богат, славен, отстроил свой собственный городок. Улица Ломоносова, улица Менделеева... Двухэтажные с балконами домики, чистенький асфальт и тополя вдоль него, больница, школа средняя, интернат, парк и клуб. Над коттеджами, как знак современной цивилизации, — хворостины антенн. Связь с Москвой впрямую и без помех. Центр молодежной жизни, конечно, в клубе с белыми колоннами — в клубе, имеющем свою историю и бессменного руководителя в лице Александра Ивановича Леонтьева. Буравя меня веселым проницательным взором, Александр Иванович рассказывает о том, как растет культурный уровень диатомовского народа. Факты весомы, материальны и плотно прикладываются один к одному. Между прочим, на лекцию теперь не на всякую пойдут, сообщает он, подавай теперь лектора квалифицированного — непременно!.. А вот телевидение нам не всегда впрок. Закончит смену рабочий, душ принял — и в кресло. Клещами иного не вытянешь... Да, что-то знакомо-городское просматривается в этой набросанной опытной рукой картинке. Однако ж не будем спешить с выводами, на диатомовый мы еще вернемся. А пока, продолжая путешествие-знакомство, подадимся восточнее и чуть севернее, чтобы добраться до Инзы-2, района, недавно включенного в городскую черту. И тут, разумеется, центр — клуб. Только не кирпичный, а деревянный, обитый темно-коричневой, кой-где облезлой дощечкой, с четырьмя трубами печными. Вместительное это сооружение хорошо смотрится на фоне низенького здания под белой черепицей, где рабочие из общества слепых катают валенки и производят другой аналогичный товар. Чернозем возле клуба уплотнен крепкими молодыми ногами, покрыт одуванчиками и короткой, но нестриженой травкой пыльно-зеленого цвета. И хотя тут, кроме клуба и упомянутого предприятия, есть еще своя школа-десятилетка, крахмалопаточный заводик, магазин, — округа дышит покоем. Бывшее село Китовка подтверждает себя и тем, как раздольно, по-деревенски чирикают воробьи, как звучно мычат коровы, возвращаясь по домам, как громко переговариваются меж собой розовощекие, плотные горожанки, бредущие по воду, какая здесь славная, грустная сейчас предвечерняя тишина.

Так вот наше первое, самое беглое и предварительное наблюдение: Инза жадно разбрасывается вширь, втягивает в себя разные и весьма контрастные районы. Как они соседствуют между собой, как связываются? Как развивается идея нового городского бытия? Чтобы убедиться, что таковая идея ощутимо о себе заявляет, двинемся в другой угол Инзы — юго-западный, где обосновалась фабрика нетканых материалов. Раньше тут располагался пенькозавод, где в пыльных цехах бродили, шаркая о щебень пола, едва различимые человеческие тени. Ныне от него остался один лишь пенькоцех, в котором уютнее и чище, но так же остро, пряно, густо тянет конопелью. На первом же плане — вполне современное производство эластона, фильтровальной ткани, полушерстяного ватина. Спешу предупредить недоумения: старый «завод» куда меньше «фабрики». Психологический крючок здесь, что ли? Пятнадцать лет назад Инза отчасти могла гордиться заводом. Теперь она спокойней, объективней: фабрика. Так вот, старый пенькозавод выпускал товарной продукции на 300 тысяч рублей в год, фабрика — на 13 миллионов. Я не буду описывать, как колдует возле своего сверкающего частями станка девятнадцатилетняя комсомолка Валя Попович, как легко двигается и ловко справляется с лопнувшей нитью. Не буду толковать о том, что она учится в заочном техникуме и мечтает повысить свою квалификацию. Случай совершенно типический. Для любителей статистики замечу лишь: Валя Попович, так сказать, входит в некоторые 40%. Это означает, что сорок процентов рабочих фабрики живет в Инзе, а остальные — в близлежащем селе Оськино. Фабрика притягивает к себе молодежь, невидимо, но мощно распространяет свои силовые линии, пронзая тело города и деревни.

Таких вот силовых линий, таких магнитных полей и небольших магнитных участков в Инзе сегодня немало. Иногда они очень наглядны, просты. Я познакомился с молодым человеком, который, проживая в Китовке, работает в инзенском КБО (так здесь именуют комбинат бытового обслуживания). А вот случай позанимательнее: РМСС. В расшифровке это означает районную машиносчетную станцию. Станции от роду восемь лет, и производит она учет труда и зарплаты для предприятий, колхозов и совхозов. В ее распоряжении малая — бухгалтерская — вычислительная техника, умеющая ловко складывать, умножать, делить, возводить в степень. Посмотрите, как торжественно восседает за автоматом «Аскота» оператор Наташа Никина, словно приготовилась к посещению столичного фоторепортера. Перед ней с шумом перекатывается каретка — мелькают графы формы с цифрами. Формы все время меняются, требуя от работников и сосредоточенности и умственной гибкости. РМСС приучает к общению с новой счетной техникой и наделяет квалификацией. Я спросил Наташу, не желает ли она сменить работу, избрать что-нибудь полегче, попроще. Девушка гордо и снисходительно улыбнулась такому неразумию. И хотя проблем в РМСС множество и зарплата скромна, едут сюда из самых разных точек. Тоня Орлова — уже не оператор, а проектировщик. Умный взгляд серых глаз, сдержанная, немногословная речь. Живет Тоня в деревне Бояркино и встает спозаранку, чтобы поспеть в РМСС. После работы приходится и задержаться, а потом час-другой ловить попутку и еще час трястись по колдобистой дороге. Наскоро поужинать, помочь по хозяйству, сбегать в кино, а день-то и окончен. Но ведь ездит и ездит... И чем подстегивается подвижничество? Ну, конечно, привязанностью к этому виду труда и, конечно, сознанием его некоторой исключительности. И тем еще, что само право на существование РМСС надо доказывать. Дело-то для Инзы экспериментальное, сомнения кой у кого вызывающее. Скептикам приходится отвечать энтузиазмом, романтическим усилием... Чувство морального общественного престижа спаивает молодежь станции в нечто целое.

Вот, стало быть, еще одна черточка городской новизны. Город на то и город, чтобы сплачивать людей по интересам. Город группирует и дает группе воззрение, краску психологическую. Открывает возможность выбора, сладость предварительного сомнения и гордость окончательного решения. «Хочу» — иду на диатомовый, «хочу» — в КБО, «хочу» — в РМСС. Не этими ли толчками изнутри укрепляется процесс, имеющий ученое обозначение в слове «эволюция»? Слово это звучит пугающе масштабно, таинственно и кажется несоотносимым с такой крохой, как РМСС. Но страшиться слова все же не стоит. Есть ячейка, в которой отстаивается капля социального опыта. Опыт со временем станет привычным и утвержденным, романтизм поиска — уверенным навыком.

Но даже если случится, что размечут станцию по отдельным точкам и предприятиям, все равно останется некоторое приобретение: школа РМСС. Сегодняшний день РМСС с пользой растворится в завтрашнем... Однако не будем гадать много. Нас интересует, сколько в нынешнем дне города содержится «морального пороха», какого он качества. Словом, сколь эта самая эволюция содержательна нравственно, насколько «пронизана значениями духа»? И, пожалуй, РМСС в этом смысле не добавит более к тому, чем уже поделилась. Надо двигаться дальше.

Некоторые из философов утверждают, будто человеческий дух светлее и чище всего выражается в музыке. Попробуем поверить философам на слово. А коли поверили, так надо поскорее вернуться в клуб диатомового, ибо Александр Иванович Леонтьев уже объявил репетицию вокально-инструментального ансамбля открытой. Вот и он сам. Поднес тромбон к устам, выводит несколько неровно мелодию старинного «Синего платочка». И саксофон здесь, и баян, и электрогитара и ударник, и электроорганчик «Ионика». Все, как положено, здесь. Сладились, подхватили, понесли «Синий платочек» вместе, грубовато, но бережно понесли — и сладко, сентиментально отдалось в душе на простодушные голоса самодеятельного оркестра... Играли еще и еще — русское, западное, японское. Дрожащей певучей волной шла музыка и не становилась шумом, не становилась ритмом, не становилась звучащим электричеством. Сердце в ней жило наивное. «До-мажор, соль-мажор — и поехали», — командует Анатолий Астафьев. Вот кто все ведет, все закручивает. Широкоплечий гигант, но по-мальчишески стройный, с большими ласковыми руками; челка брошена по чуть западающему назад лбу, рот сжат от волнения; поле серой рубахи режет алая лента от гитары, пальцы трогают струны и берегут их; никаких жестов и трюков, сдержанная плавность; глаза, полные музыкальной влаги. Подошел, заговорил хрипловато, нечаянно натруживая и словно не прочищая до конца горло, знакомое с палящим зноем диатомового и с карающим русским словом. Вымолвил что-то незначащее, простенькое, а ведь чрезвычайно добродушное. Остальные ребята к нему и за ним, стайкой. Тепло с ним и хорошо, с этим парнем из рабочего и музыкального рода Астафьевых. Я видел Толю Астафьева несколько раз, несколько раз говорил с ним и понял, что принадлежит он к тем людям, кои не умеют ставить перед собой корыстной, сухо рассчитанной цели. Даже пожелай он того, задай себе узенькую эгоистическую задачку — не выйдет, не получится: обязательно привнесет в нее что-то вольное, широкое, доброе. И еще я понял: Толя Астафьев с удовольствием живет в Инзе. Здесь его место, его среда, и здесь он как рыба в воде. Но более всего радостно ему именно тут, в репетиционной комнате клуба, загроможденной музинструментом. Счастлив он тут, когда густо и чисто поют гитары...

Оркестр Астафьева помогает выразиться в танце и песне инзенской молодежи, но монополией не владеет. Имеет некоторого своего постоянного конкурента из РДК. Конкурент носит звучное имя: «Голиарды». Старшеклассники-школьники придумали себе это имя и стараются оправдать его высочайшим исполнительским классом. И впрямь, послушаешь их, и диатомовский ансамбль кажется несколько патриархальным. Симпатичные голиарды вполне грамотно скручивают ритмы, уплотняют, заостряют, сплющивают, пускают по параболе, и, верно, ловко двигаться молодым ногам под эти ритмы. Однако ж после шестого и седьмого исполнения ухо начинает жаловаться на утомление. Оно восклицает в недоумении: о, сколько мастерства — и как много электричества! Какие виртуозы — и как скучно!.. Да, доверчивые голиарды бесхитростно вливаются в профессиональные джазовые формы, до них изготовленные и в деталях разработанные. Конечно, о подобном пятнадцать лет назад Инза и мечтать не смела, но в том и суть, что такие вот усложнения городского типа весьма относительны в своей ценности. Те, кто помоложе, воспринимают электрическую эволюцию почти с восторгом, а те, кто постарше да знает побольше... Есть общежитие молодых медиков в Инзе. Пополняется оно выпускниками ленинградских, московских, казанских вузов. Город на молодых врачей не в обиде — не ленятся они. Но по вечерам им бывает скучновато,. Идти на танцы? Предпочтение часто отдается книге и телевизору. Мужская часть коллектива дополняет разнообразие экскурсиями в железнодорожный ресторан. Молодой адвокат Виктор Максимов, водящий с медиками тесную компанию, бросил однажды меланхолический афоризм: «Что в Инзе делать? Провожать уходящие поезда...» Не собираюсь я хулить этих молодых людей. Просто не нашли они в душе отклика на внутреннюю жизнь города. А вот математик из школы № 1 Николай Ивлев такой отклик, по всей видимости, нашел. Он завуч по внеклассной работе и заменяет временно директора. Он только на одно жалуется: трудно объять необъятное (как-никак, в школе 985 учеников). Этот небольшого росточка, складный молодой человек пульсирует от воодушевления в большом кресле, рассказывая о школьных делах и затеях. Чем его Инза привязывает? Сам он родом из Тереньги, Ульяновской области, и по душе ему тот тип человеческих отношений, когда «все тебя в лицо знают и ты всех в лицо знаешь». По душе ему простота нравов, простота общения и понимания.

Инза испытывает влияние человеческих приливов и отливов — как всякое людское сообщество. Десятиклассники, получив аттестат, устремляются в большие города. Что делать? В Инзе пока нет даже техникума. Вернутся, быть может, если не удастся продолжить учебу студентами... Между прочим, не так уж бедна Инза дарованиями и талантами. Последние два-три года ее абитуриенты поступили в МГУ, в Физтех, в Бауманский, в Менделеевский, в медицинский Ленинградский, в Казанский университет, в куйбышевские институты. А если взять срок пошире, то среди выпускников ее школ окажутся: лауреат Ленинской премии, Герой Советского Союза, Герои Социалистического Труда, доктор биологических наук. Стало быть, отлив уносил порой жемчужины. Прилив насыщает Инзу специалистами с высшим и средним образованием. Как уловить закон этих приливов и отливов?

Статистика сумеет подсказать: уезжать стали меньше, когда выстроили еще одну фабрику и отрегулировали сантехнику в Черемушках (есть таковые в Инзе, увы, еще весьма несовершенные Черемушки). Однако все ли охватит и учтет статистика, во все ли проникнет? Материальные причины нам назовут, но в них ли только дело? Как формируется традиция, обладающая притягательной нравственной силой? Город не город при всех своих зданиях, фабриках, вузах, театрах, музеях, когда не существует в нем духовной традиции.

Приятная и отчасти неожиданная новость... Узнал я, что в Инзе возникло одно особенное и как бы совершенно небывалое для нее учреждение. Возникло оно, кажется, в 1958 году и носит следующее негромкое наименование: Инзенская детская музыкальная школа.

Мы вчетвером в комнатушке музшколы, где к тому же ухитрилось расположиться и пианино. Четверо — это директор школы Александр Васильевич Гладков, преподаватель по классу баяна Виктор Генрихович Эшенбренер, мой первый учитель в районной инзенской газете многоопытный журналист Александр Алексеевич Роледер и я. Александр Васильевич, потянувшийся в вышину и раздавшийся в плечах, с правильными крестьянскими чертами крупного лица, тихонько прислонился к косяку оконца. Ему тридцать лет, но не один год уже выпускает он учеников. Менялись директора, уходили как-то беззвучно, словно проваливались в небытие, а он вот тут и семья его тут. Отец его веселил молодежь игрой на гармошке в селе Бояркино, сын получил музыкальное образование в Ульяновске. Сегодня директор в строгом серо-синем костюме, тщательно отутюженном, — сегодня итоговое родительское собрание и концерт лучших учеников. Вскоре все мы будем слушать его рассказ об успеваемости, о дисциплине, о выпускниках. Простой и хороший рассказ, лишенный ложного пафоса и ложного форсирования фактов. Но в одном месте директор запнется и смущенно моргнет: один ученик не окончил в этом году школы. Ходили за ним и родителями — бесполезно. Охотней, чем сюда, в класс, он бегает с бидоном за пивом. Тревога и смущение прозвучат в голосе директора, и будут поняты и разделены эти тревога и смущение тесным кругом слушателей. Э-э, не совсем худо обстоят дела в школе, если столь заметное волнение вызывает тут судьба одного паренька... Но речь эта еще впереди, как и концерт, а пока директор дает нам время познакомиться с искусством Виктора Генриховича, к слову сказать, пятикурсника Казанской консерватории. Пробежали тонкие пальцы по клавиатуре старенького баяна, и запела, задрожала под ними пылкая и грациозная мелодия. Штраус... И Александр Васильевич застыл, мечтающий, отрешенный, нездешний, — куда-то в чудное, недостижимое для всех нас далеко улетела душа директора...

Так вот, концерт. Между прочим, прекрасный концерт. Тут вам, заметьте, не «чуры-фуры» какие-нибудь, а классика. Бах, Гендель, Моцарт, Шуман, Шуберт, Прокофьев и Шостакович. Но артисты!.. Главное — это артисты. Как хороши лукавые, умненькие, исполненные достоинства мордочки!.. Калмыцки скуластенькое личико уступает место капризному ротику, рыжая головка уходит, приходит белобрысая, синий капроновый бантик сменяется фиолетовым, но остается постоянным ощущение сосредоточенной внутренней работы. Ощущение интеллигентности совершенно городского типа и притом наилучшего типа. В связи с этим немаловажным наблюдением я мысленно делю зал пополам — на артистов и слушателей и отдаю решительное предпочтение первым. Седины, проплешинки, старенькие платочки и новомодные прически покоятся в блаженстве, пока выступает сын или внук. Но вот кой-кому становятся скучноваты Бах и Гендель, нахлобучена шляпа, нарушена благоговейная тишина...

Я не услышал названия объявленной пьесы. Интересуюсь: «Что это?» Промедлили с консультацией впереди, «натюрморт» — подсказали справа, «ноктюрн» — уточнили наконец сзади. Нет, такой смешной промашки не допустят дети и внуки. Да, подвинулись они далеко — уже подвинулись. Эх, кабы можно было здесь не то что сказать иль прошептать, но пропеть сухое и черствое слово «развитие». Вот оно — не механическое, но исполненное живой идеи. Так цветок распускается, не забыв о темном своем семени, так теплое ядрышко с благодарностью вылущивается из темной кожуры старого ореха.

Да, Инза, сейчас, как никогда, видно, что ты всерьез хочешь стать городом. Не по названию только, а по сути. Много в тебе интересного и много в тебе интересных людей, с которыми говорить любопытно. Вот Владимир Петрович Галицкий, высококвалифицированный специалист энергоучастка. Студент-заочник пятого курса ВЗИИТа. Парень башковитый, как его аттестуют. Я листал семейные альбомы и рассматривал бессчетные фотографии крепыша с красивыми, мужественными чертами лица. И что-то было в этом лице постоянно меняющееся, артистическое, не поддающееся прямому и однозначному определению. Как будто множество людей разместилось под толстой крышкой альбома. В подтверждение этому ощущению Владимир Галицкий повернулся вдруг еще одной гранью, когда я, уже прощаясь с ним, проходил через полутемный коридорчик. Тут висела небольшая, написанная маслом картина: две живописные овчарки, оскалившие морды. Очень неплохая картина...

А вот Валерий Эдуардович Рольгейзер. Пылкую, исполненную яростной логики речь его я слушал на заседании суда, и профилем своим он напомнил молодого Вертера. Впрочем, нашему Вертеру удалось уже поработать следователем, перевернуть десятки уголовных дел и вступить в племя московских аспирантов-заочников по части адвокатуры... Да мало ли других нестандартных — молодых и не очень молодых — людей в Инзе? И в каждом свое, индивидуальное, неотделимо от опыта той среды, в которой он живет и опыт которой умножает своим опытом, своей личностью... И все-таки нигде — хочу быть совершенно откровенным — не прозвучала идея новой Инзы в таком чистом тоне и в такой завершенности, как в музшколе. Тут просветленность, ни с чем не сравнимая. Тут идея выражена так, что не поддается никакой ржавчине сомнения. Тут набухающая ветвь традиции, которой непременно предстоит плодоносить — участвовать во внутреннем движении этой самой эволюции...

Да, Инза, ты не так уж и проста. Упорно, хоть и потихоньку, развиваешься себе. И накапливаешь черточки нового, и задаешь нам вопросы, и пробуешь дать ответы... В пухлой книге административных квалификаций уже записана ты городом. Но мало тебе этого — значиться под определенной рубрикой, мало...

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.