Константин Георгиевич Паустовский с неподдельным воодушевлением воспевал тех, кто неутомимо меняет лицо земли. Об этом он писал в таких широко известных книгах, как «Кара-Бугаз», «Колхида», «Повесть о лесах». Но покорение пустынь и осушение болот никогда не заслоняли в глазах писателя природы как источника высокого поэтического наслаждения, как естественной почвы для роста внутренне богатого и душевно тонкого человека. Трудно найти в литературе двадцатого века — и, думается, не только русской — другого художника слова, который бы так выразительно, так точно и зримо изображал природу, как Паустовский. Когда читаешь книги писателя, тебя не покидает ощущение, что ты смотришь на полотна великолепного живописца: его пейзажи переливаются красками, они полны света, воздуха, движения, жизни. Со страниц произведений Паустовского перед читателем встают охваченный цветением сирени и каштанов весенний Киев и подернутая осенней паутиной сентябрьская Москва, сожженные солнцем пустынные берега мрачного Кара-Бугаза и залитая призрачным светом северного сияния озерная Карелия, изобилующие скрытым разнообразием степи Украины и глухие леса с теряющимися в них проселочными дорогами Мещерского края. Потребность в постоянном общении с природой, присущая любимым героям Паустовского, составляла неотъемлемую черту их автора.

Мне вспоминается Таруса, конца шестидесятого года. Ранним зимним вечером Константин Георгиевич, Борис Балтер и я спустились к Оке. Декабрь в тот год вел себя совсем не по-декабрьски. Зима неожиданно отступила, сошел снег, вскрылась успевшая незадолго до этого встать Ока, на ветках стали набухать почки. Мы молча стояли у реки, по которой гулко шли льдины, и неотрывно смотрели на противоположный берег, где чернел лес, на небо, по которому плыли темно-сизые облака.

Прошло почти восемь лет. Паустовский тяжко болел. Инфаркт следовал за инфарктом, к этому прибавлялась жесточайшая астма. В мае 1968 года я навестил Константина Георгиевича. Он исхудал, говорил с трудом, то и дело прерывая свою речь, чтобы подышать в ингалятор. Вдруг он сказал: «Помните ту странную зиму в Тарусе?», — и Паустовский, вспоминая подробность за подробностью, описал тот давний вечер с такой поразительной точностью, словно был он совсем недавно, чуть ли не накануне. И я особой остротой ощутил в это одно из самых последних моих посещений Константина Георгиевича, что, раз вобрав в себя картину природы, Паустовский никогда уже с ней не расставался. Эти картины навсегда отпечатывались в его памяти, становясь естественной частью его душевного опыта. Даже тогда, когда встречи с новыми местами бывали непродолжительными, как это случается во время путешествий и поездок, Паустовский никогда не скользил взглядом по природе — он зорко в нее всматривался. Еще одно подтверждение тому — письма, которые он писал своим друзьям и домашним. Письма предназначались только для тех, кому они были адресованы, писались они под свежим впечатлением и не преследовали, понятно никаких литературных целей, но они отмечены тем же проникновением в мир природы, какое было присуще всему, что создавал Паустовский-пейзажист.

Автор этой публикации выражает свою признательность Валентине Сергеевне Фраерман и Вадиму Константиновичу Паустовскому, ознакомившим его с письмами Константина Георгиевича. Ниже приводятся отрывки из этих писем. Письма даются в хронологической последовательности.

Из писем К. Г. Паустовского

«Астрахань. 24/V — 1930 г. Калмыцкая степь прекрасна. Впервые я видел в ней миражи. Был полдень, шофер остановил машину и сказал: «Мираж дорогу закрывает, нельзя ехать». Шагах в ста степь переходила в море, в нем были видны пушные, зеленые острова. Потом мираж растаял, а острова оказались вершинами курганов. Второй мираж был еще интереснее — в воздухе, выше горизонта шли сотни верблюдов исполинского роста. Потом мы видели этих верблюдов километров за 70. В степи (сейчас она вся покрыта ковылем и полынью) изумительный воздух, особенно утром. Видно на десятки верст. Пенье жаворонков превращается в сплошной гром. Журавли стоят вдоль дороги, орлы сидят на грудах костей (вдоль дороги очень часто попадаются скелеты верблюдов и овец — последствия суровой зимы). Над степью необыкновенные облака, радуги, отдаленные грозы, а у калмыцких кибиток — стаи борзых».

«Петрозаводск. 18 V. 32 г. Город очень славный, а озеро все в шхерах и отражениях облаков. Вся Карелия пахнет мокрой сосновой корой. В Мурманске потерял сон из-за незаходящего солнца».

«Солотча. 4 — IX — 32 г. Стоят чудесные дни... Все желтеет — пожалостин-ский сад, ветлы, травы, водоросли и даже глаза ворюг-котов источают особую осеннюю желтизну. Осень вошла в Солотчу, и, кажется, прочно. Все в паутине и в солнце. Безветрие, какого не было даже летом, — поплавки стоят, как зачарованные, и виден самый тонкий клев. Решил... пойти на Черное озеро. Пишу, читаю, предаюсь то горестным, то веселым размышлениям в зависимости от ветров. Ночи уже длинные и густо пересыпанные звездами — вообще жаль, что вы не видите здешней осени, — пожалуй, это лучшее время. «И каждой осенью я расцветаю вновь»... Мы каждым нервом чувствуем биение осени. Уже улетают птицы, — это очень печально, как в старом романсе».

«Лангхуты (Гурия), 30/V. 33 г. Сижу в Лангхутах — большой гурийской деревне. Идет дождь. Горы в тумане. Холодно. Вчера был в Кабулетах — чудесное место, похожее на Гавайские острова, тропические заросли».»

«Ялта. 15 — XII — 36. 25 ноября мы приехали в Севастополь и видели серые корабли на рейде, и дул ветер с севера, и старик в трамвае с копченой кефалью, засунутой в карман пиджака, сказал нам, что в Крыму «погода не имеет дисциплины и там, где сегодня холодно, — завтра жарко», а через два часа мы уехали на автобусе в Ялту и видели дым на горах, и он оказался далекими тучами, и в полдень автобус вошел в снега, и горы стояли вокруг, будто выкованные из тонкого серебра... За Байдарскими воротами снег сразу исчез, и неожиданное море стало стеной, как туча... и солнце лежало на отвесных горах, окрашенных в сиреневый цвет, и зеленел плющ, и рыжая приморская осень проносилась мимо со скоростью сорока километров в час без обгона..., и горное эхо катилось нам навстречу вместе с синим блеском, стремившимся вверх от морского берега, и вдруг открывалась Ялта, похожая на рассыпанный мел...»

«Ялта. 27 — XII — 36 г. Здесь прекрасно. Ночью дул жестокий норд-ост при совершенно ясном небе. Весь дом пел, как орган, и никто не мог заснуть. Сегодня с горных провалов ветер принес сухой снег и засыпает им город, как необыкновенной сверкающей пудрой. И все это при жарком и очень ярком солнце».

«Ялта. 7 — I — 37 г. На днях мы были в обсерватории на склонах Ай-Петри. Я завидовал астрономам — вот где чудесно работать. Дни стоят мягкие, влажные и теплые. На море штиль. Скоро зацветут фиалки».

«Старый Крым. 11 — V — 38 г. Несмотря на то, что весь Старый Крым в цвету, в распускающихся орехах и каштанах, несмотря на здешний неправдоподобный воздух (очень душистый, мягкий и прозрачный), мы мечтаем о Солотче и считаем дни до отъезда. Особенно здесь Солотча ощущается как родина, а Промоина и Прорва, даже во время теплого и тихого дождя, кажется чем-то необыкновенным. Обязательно пойдем на Боровые озера».

«Пушкинские горы. 4 — VII — 37 г. Пишу это письмо около могилы Пушкина, в Святогорском монастыре. Могила очень простая, вся в цветах, вокруг цветов — вековые липы. Здесь, в Михайловском, все полно громадного «неизъяснимого» очарования, и теперь понятно, почему Пушкин так любил эти места. Ничего более живописного, чем эти места, я не видел в жизни, — корабельные сосновые леса, озера, холмы, пески, вереск, чистые реки, травы и, главное, очень прозрачный и душистый воздух. Здесь много пчел и пасек. Заповедник почти безлюден, но охраняется очень строго, даже в лесах можно ходить только по дорожкам, нельзя рвать цветы в лугах и т. д., и потому растительность здесь пышная и девственная, цапли на озерах подпускают к себе почти вплотную, в Озерах масса рыбы (ловить разрешается).

В самых глухих местах, в лесах, на косогорах, на берегах озера стоят почти закрытые травой и цветами таблицы с пушкинскими стихами, — так здесь отмечены все любимые Пушкиным места. Впечатление очень неожиданное и очень грустное, — это напоминает слова Пастернака: поэзия рядом — в траве, надо только нагнуться.

Живем мы рядом с Тригорским, в погосте ВОРОНИН, — около церкви, где Пушкин служил панихиду по Байрону».

«Солотча. I — X — 40 г. Здесь очень хорошо, пустынно, мертвая тишина, только весь день без толку кричат петухи. Сад желтеет, но очень медленно. Черви (очень жирные) появились всюду. За десять минут я накапываю целую банку... Клев хороший, временами бешеный. На пески я хожу только в ветреные дни — там очень тихо. Увы! — на Промоине ловить нельзя — не знаю, почему там вода стала мутная и красная, как жидкая глина, тогда как всюду вода необыкновенно прозрачная».

«Барнаул. 16 — III — 42 г. Это славный город, славный прежде всего тем, что он русский город, очень похожий на наши северные города. Деревянные дома с мезонинами, липы, запустение, герань «а окнах и множество добродушных старичков-рыболовов. Великолепная Обь — она здесь шире Волги, — и уже наше бледное северное небо».

«Новые Гагры. 23 — X — 47. Живу в крошечной, как каюта, но уютной комнате у самого моря. Прибой доходит почти до окна. Застал всего три жарких дня, а сейчас уже седьмые сутки на море жестокий шторм (норд-ост), дожди, грозы, а сегодня утром вдоль берега прошло несколько смерчей — очень красиво, но страшно. Но тепло, мягко, в садах цветут розы и висят тысячи мандаринов. Работать хорошо».

«Солотча. 21 сентября 1950 г. Погода стоял; изумительная. Золотая насквозь. Сад пышно цветет. Я жил неделю совершенно один во всем доме, — даже жутко, особенно по ночам. И хорошо».

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.