Риск

Несветайлов, на мой взгляд, прав. В конечном счете — это главное: работа с бригадой, работа с людьми. И если здесь ошибешься, не помогут самые совершенные турбобуры, самые мощные насосы. Потому что ко всем тонкостям взаимоотношений с людьми прибавляется еще один мощный и независящий фактор: работа идет в пустыне. Мангышлак есть Мангышлак.

— Мне говорят: «Напоролся Несветайлов. Не рискуй». Ерунда. Не в этом дело. Риск должен быть обоснован. Вот что я понял.

(Из выступления В. М. Несветайлова на разборе аварии.)

Выходим на улицу. Желтые клубы мелкого как пудра мангышлакского песка катятся вдоль домов. Тонкие деревья, подвязанные веревочками к кольям, подпрыгивают под ветром, всплескивая ветвями. Солнце затянуто песком и краснеет, как рана.

— «Коэффициент» задул, — усмехается Несветайлов. — Понимаешь теперь, что такое «коэффициент» мангышлакский и за что его платят?

Я тоже пытаюсь изобразить vAbi6KV. Песок скрипит на зубах. Ветер отскребает с дороги, разбитой трубовозами, песчинки, и они, вырываясь из-под ног, мчатся вслед ветру.

Вахты бурильщиков Сергея Тюнькина и Ивана Чаусянского уже сидят в выцветшем, белесом автобусе. Едем молча. Пять километров. Десять. Пятнадцать... Небо. Песок. Ветер... Автобус ободранными плечами преодолевает сопротивление бури. Актриса Светличная, чей портрет висит над шофером, вдохновляюще улыбается сквозь пыльную мглу.

Узенькая впадина. Поворот направо, потом налево. Та самая аварийная буровая 2259. Вахта Хабибуллина, которая работала ночью, летит к машине. Летит со свистом, с гиканьем. Хабибуллин один не торопясь идет к Тюнькину.

— Забой 1155... Раствор в норме... Надо сменить долото.

— Сколько за ночь прошли? — спрашивает Тюнькин.

— Двадцать пять. Труб не привезли. Спустили две коротышки...

— Поглощения нет? Нет. Добро, — кивает Сергей.

Он становится за тормоз. Коля Базин — первый помбурильщика и Володя Озеров у «подсвечника». «Дед» Яковенко лезет на самую верхотуру, в люльку. Он верховой. Лезу вместе с ним. Обычное дело: подъем инструмента. Если привезут трубы — будет и бурение.

Сверху с полатей узенькая впадина вся как на ладони. Желтое бесконечное пространство с багровыми газовыми факелами. Великое кочевье нефтяников разожгло костры у стальных вышек — домов. Они заменили войлочные юрты чабанов, столетия бывших единственными хозяевами этих мест.

— Пошла, — кричит снизу Тюнькин.

— Есть пошла, — отвечает Яковенко по-военному. Тысяча сто пятьдесят пять метров стали поползли вверх. Лязг челюсти автоматического ключа бурильщика. «Свеча» отвернута. Внизу Базин и Озеров ставят ее на «подсвечник». Вверху Яковенко прилаживает ее за пальцы.

— Сколько работаю, — говорит Яковенко, — а первая «свеча» самая тяжелая. Почему так? Или кажется?

Люлька у него чисто вымыта. Под рукой аккуратно разложены пеньковые веревки. Работает Яковенко сосредоточенно, по-умному: без лишних движений и суеты. Вторая «свеча»... Седьмая... Восемнадцатая... Жилы на руках набухли. Только поспевай ловить «свечи». Только поспевай поворачиваться. Тюнькин подает точно, быстро. Он схватывает мгновенно и вес колонны, и усилие лебедки, и длину «свечи», и многое другое.

— Не знаю, как внизу, — говорит Яковенко, — а у меня «дождь» уже пошел...

Он смахивает со лба крупные капли пота. У Базина и Озерова внизу «дождь» тоже идет: рубахи на спинах потемнели.