Итак, это был конец простой и печальной истории. По тому, как женщина и девочка были одеты, как тяжело было им мести дорожные вещи, я понял, что они здесь последний раз, что они уезжают.

Я заметил их из своего окна ещё до того, как они подошли к трамвайной остановке. Когда, задержавшись у нового сквера, разбитого на месте их дома, женщина огляделась вокруг медленно и безмолвно, я понял, что она прощается. Да, дома уже не было, но оставались те же старые, зацветающие сейчас акации вдоль тротуара, тот же пышный ампирный фасад старинного дома напротив, та же почта рядом с ним, тот же газетный киоск на углу. Я видел, как женщина сказала несколько слов и как помрачнело лицо девочка... Я, наполовину глухой старик, глядевший на них через улицу из закрытого окна третьего этажа, знал слово в слово всё, сказанное женщиной.

- А помнишь, как ты выбегала, хлопнув дверью, чтобы встретить здесь папу, когда он возвращался с работы? - сказала она дочери, и на слове «папа», вероятно, дрогнул её голос.

И я тоже помнил это. Я отлично помнил лицо высокого худощавого человека; у него была манера поднимать левую бровь. Все дни, сидя у окна, я трудился над своими листками «Суздальского великокняжения». Когда глаза мои уставали, я снимал очки, сковывающие старческую дальнозоркость. И в эти минуты отдыха я не раз видел их всех троих вместе на улице.

А потом началась война.

Подобно тому как я читал истлевшие грамоты по немногим уцелевшим слогам, мне было нетрудно строку за строкой читать и ту обыкновенную историю, о судьбе главных действующих лиц которой я мог судить по их появлению у трамвайной остановки между нашими домами.

Только одно мог обозначать в то июньское утро рюкзак за его спиной и долгое-долгое объятье. Теперь лишь к ней одной выбегала девочка, встречая её после работы.

Таким же образом я узнал об их отъезде в эвакуацию. Через месяц, в одну из ужасных ночей, я увидел, как в безмолвном и слепящем сиянии поднялся на воздух их дом - грохот пришёл позже, вместе с хлынувшей темнотой.

Когда опасность миновала, я начал ждать возвращения женщины и девочки. Разбойники были уже отогнаны далеко от города, и при взгляде из моего окна казалось, что на улицу вернулись все покидавшие её обитатели. Не скрою, я несколько чаще, чем нужно, снимал очки и, кажется, нанёс некоторый ущерб истории Суздальского великокняжения.

И я дождался - они пришли. Не нужно было быть ни особенно зорким, ни особенно мудрым, чтобы разглядеть и понять выражения их лиц: развалины дома были для женщины и девочки ещё не самым страшным.

Потом иногда одна, иногда с девочкой, вытянувшейся и похудевшей, она появлялась на углу, наклеивала на стволы акаций листки, вероятно, с новым адресом, заходила на почту. Некоторое время четвертушки бумаги белели наивно и безнадёжно на голых, серых стволах. Через несколько дней их срывал ветер или смывал дождь. И если она одна без девочки выходила из двери почты, то прежде, чем уйти, с мучительно-напряжённым лицом стояла несколько мгновений у серой стены. Так прошли осень и зима.

Весной на месте разрушенного бомбой дома устроили сквер. Это была чудесная зелень. Но я так привык угадывать мысли маленькой женщины, что меня тоже оскорбляли свежие газоны, слишком жёлтые дорожки, слишком алые цветы.

Я не могу точно сказать, что именно в лицах женщины и девочки, в их походке или, может быть, в платье убеждало меня, что жить им здесь, в новых условиях, у чужих людей, трудно и становится всё труднее. Когда окончилась война, когда у них не осталось больше надежды, они решили уехать. И теперь они стояли со своими немногочисленными пожитками на краю тротуара и ждали трамвая.

Красно-жёлтый бок вагона закрыл их от моего взора. Это четвёртый, вокзальный, номер. Если они уедут с ним, они успеют на семичасовой пассажирский поезд. Вероятно, это уже старческая причуда: мне стало досадно оттого, что я не знаю, куда они едут.

Когда трамвай ушёл, их не было на остановке. Снова стал виден пёстренький сквер. Мне было больно смотреть на него, и, как щитом, я закрыл глаза толстыми стёклами очков. В них я вижу немногим дальше своего носа или уж слишком далеко: в них я вижу истёртые буквы пергамента и расцвет и угасание Суздальского великокняжения.

Но сегодня мне не помогли ни очки, ни летопись. Первый раз за долгие годы моей жизни она, эта летопись, показалась мне скучной. Глаза мои застилало, и я полез в карман за Платком. Когда я снял очки, чтобы протереть стёкла, мой взор упал на сквер, на улицу, и я поднялся так быстро, так стремительно, как давно уже не делал этого. Кресло со скрежетом откатилось назад.

На трамвайной остановке стоял тот человек. Я сразу узнал его. Я увидел его капитанские погоны и помятую фуражку, его чуть приподнятое плечо оттого, что он опирался на палку. Вздёрнутая левая бровь теперь казалась трагической над беспокойными, безнадёжно ищущими опоры глазами.

Мне очень трудно вспомнить, какие мысли промелькнули у меня в голове за это короткое мгновенье. Первая сколько-нибудь связная мысль была о минутах, которые протекли с момента их отъезда. Никогда столетия в моих представлениях не были так полновесны, как эти двадцать минут.

С порога я увидел, что человек ещё стоит на противоположном углу. Но он мог уехать в быстро приближавшемся к остановке вагоне. Я перебежал мостовую. Звонок взвыл за самой моей спиной.

Я удержал капитана за локоть, когда он, прихватив палку подмышку, взялся за поручни вагона. Он удивлённо оглянулся на меня. И тут, когда, наконец, нужны были слова, я не мог вымолвить ни звука: я задыхался, я слишком отвык бегать. Всё-таки он отпустил поручни. Должно быть, его остановило моё лицо. Трамвай покатился, звеня и громыхая.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.