Про глиняную свистульку, красного петуха и русский Север

Итак, что же происходит в деревне?

Около двух лет назад в Архангельске на научную конференцию под названием «Памятники культуры русского Севера», созванную по инициативе методического совета по охране памятников культуры и Архангельского краеведческого музея, собрались этнографы, историки, археологи и искусствоведы — люди, посвятившие себя изучению нашего наследия, К сожалению, на конференции было очень мало просто энтузиастов Севера, тех, кто без ассигнований и командировочных посвящает свой отпуск путешествиям по самым труднодоступным Местам, куда еще не добираются научные экспедиции...

Выступлений было много — торжественных, олимпийских, любопытствующих, даже несколько тревожных. Одни говорили об иконописи, другие — о церквах, третьи — о вышивках, четвертые — о количестве памятников, на которые удалось повесить охранные доски, пятые — о противопожарной безопасности. Но почти в каждом докладе, кроме основной его темы, звучала и другая, скрытая — призыв к охранению остатков нашей культуры от тех, кто живет вокруг нее!

Как могло это произойти? Как могла родиться подобная мысль?

За неделю до конференции я попал на реку Мошу — левый приток Онеги. Там, у деревни со звучным и древним именем Зашондомье, на родине А. П. Чаплыгина, стоит замечательная часовня XVII века. Трудно найти второе столь живописное место — и бугор с часовней, и изгиб полуострова, на котором она стоит, и река, и родники в чаще — все как бы говорит: для красоты это все выбрано, для жизни и радости! Впрочем, говорить о художественном вкусе строителей Севера — значит повторять давно известные истины.

В часовне сохранились расписные тябла от иконостаса, хотя сами иконы давно растащены и, по слухам, порублены и сожжены. Часовня уцелела чудом. Пока я фотографировал ее, но мне подошел колхозник средних лет. Стоял, смотрел, как бы проникшись доверием, и с мечтой в голосе произнес: «Подпалить бы — эх, загорится! — И, словно извиняясь, добавил: — Вот, не успели вовремя, когда все рушили...»

Он был растерян, быть может, даже обижен в своих лучших чувствах, когда в ответ от «городского» услышал слова, как надо беречь, быть может, даже починить своими силами эту часовню и радоваться и гордиться ею, как памятью времени и мастерством предков своих. Потом он задумался и так отошел. Эта мысль явно была для него внове, и теперь она засела в память и будет колоть и тревожить, пока он не сможет отбросить ее или принять как аксиому.

Таких и еще более грустных примеров сколько угодно. Есть грустный подсчет утрат, сожжений, разрушений...

Анализируя истоки роста активного интереса к сокровищницам народного духа, мы должны будем учесть то влияние, которое оказывает развитие культурных связей с зарубежными странами. Выставки, концерты, встречи, книги, кинофильмы рождали ожесточенные споры, в которых невольно больше захотели посмотреть и на самих себя. Тогда, естественно, пришло стремление обратиться и к прошлому. Процесс этот в общественном сознании закономерен. Достаточно вспомнить, что в начале века, когда русскому обществу открывался в полной мере литературный, художественный, философский и социальный Запад, реакция была такой же. И вот, повторяя те годы, словно заново зазвучали былины, разгорелся спор вокруг «Слова о полку Игореве», вышли обширными тиражами «Повесть временных лет» «Задонщина», наши летописи, сказки и народные песни, с восторгом были открыты протопоп Аввакум и

Лесков, обратились к лубку и деревянной скульптуре. Возник спрос на чисто этнографическую литературу. Затаенная в ученых комиссиях и заседаниях, жизнь древнерусского слова вдруг вышла на широкий простор.

Вот тут-то и зашел разговор о необходимости пропаганды народной культуры среди народа и в основном в деревне. Ибо не чем иным, как незнанием и уверенностью в бесполезности всего старого, объясняется и рубка икон на дрова и разрушение деревянных памятников зодчества. Прикладные искусства пострадали еще больше: на них стали смотреть как на признак «неумытой деревенщины». Стыдятся надеть вышитое платье, сарафан. Художественный вкус, сохранившийся в одежде онежских и других бабушек, любовь к красоте исчезли из обихода.

Несколько лет назад экспедиция Загорского историко-художественного музея вместе с несколькими московскими и загорскими художниками отправилась на специальном автобусе в поездку по Северу. Программа была обширной: не только собрать образцы костюмов, вышивки, различную бытовую утварь разных районов, но обследовать встречающиеся часовни и церкви, дома и сараи, амбары, мельницы, а попутно выступать в селах с лекциями, устраивать передвижные выставки кан на основе взятых с собой репродукций, так и тех этюдов, что появятся в результате поездки.

Забегая вперед, надо сказать, что работники экспедиции собрали уникальный материал в этой поездке, чему немало способствовала идея лекций и выставок. Это была хорошая и благодарная мысль. И выставки и лекции неизменно привлекали большую аудиторию. Но больше других устроители запомнили выставку в Лядинах — древнем, еще новгородском погосте, где сохранились великолепные деревянные церкви, колокольня, похожая на сторожевую башню древних русских городов, огромные колеса колодцев и расписные ставни домов.

После недели работы в округе, как итог, была сделана выставка. Под нее заняли большой пустующий дом напротив погоста. Этюды, наброски, картины и репродукции перемежались с собранными в окрестностях костюма-ми, резными прялками, .деревянными ковшами, полотенцами с вышитыми концами, иконами. Все было развешано, разложено, и здесь же сотрудники экспедиции объясняли желающим, как, что и почему.

Успех выставки превзошел ожидания. Люди собирались семьями — изо всех окрестных деревень. Приходили не один раз, расспрашивали и, в свою очередь, рассказывали все, что кто знал и помнил о старине. Почти для всех это была первая выставка, которую они видели в своей жизни. Н особенно важна она была для них потому, что сама жизнь их внезапно предстала перед их глазами в новом свете, и по-иному взглянули они на расписные избы свои, на замшелые срубы церквей, в которых еще лежало тогда зерно и бегали мыши; и не одна прялка, не одна икона была в результате спасена от топора.

Но больше всего были тронуты устроители в последний день, когда, прослышав о выставке, на тракторе из самой отдаленной и глухой деревни, лежащей за болотами и бездорожьем, приехали колхозники. Автобус экспедиции туда пройти не мог. Но, чтобы увидеть выставку, показать ее односельчанам, приехавшие готовы были перевезти все на тракторах, а в случае необходимости перетащить на руках. Ведь самое главное для них было даже не в том, что показывают, а в том, что москвичи, столичные жители, проехали по бездорожью к ним в деревню, в медвежий угол, не погнушались, не отмахнулись презрительно...

Это ли не лучшая агитация?

Мне кажется, один из путей внесения и пропаганды культуры на селе подсказан экспедицией Загорского музея, хотя сама традиция берет начало от студентов московских вузов. Отправляясь в туристические походы, они читают лекции, проводят беседы, выступают с самодеятельностью, привозят в глухие деревни передвижные выставки. Этот контакт города и деревни обогащает обе стороны. И вот здесь, вспомнив о студентах, я подхожу к одной из самых массовых, самых эффективных форм организационной и воспитательной работы — к туризму.

* * *

Не секрет, что на туризм у нас до сих пор многие смотрят как только на один из видов спорта — километры, степени трудности, маршруты. Другим видна только развлекательная его сторона. А если взглянуть серьезно, то все проблемы контакта, о которых я говорил выше, в конечном счете решаются именно туристами! Правильно организованный, направленный туризм, наполненный идейным содержанием маршрут — это одна из самых гибких и всеобъемлющих форм массовой идеологической работы.