Мы шли с ним по знаменитой Унтер ден Линден. Был март. Сыпал небольшой снежок при полном безветрии. По обеим сторонам улицы, как по линейке, стояли новые дома. На город спускался вечер. Улица стала оживленней, суетливей. Заметно прибавилось машин.

По Унтер ден Линден победно шагал двадцатый век. От других веков здесь почти ничего не осталось. – Вы, конечно, обратили внимание, что Берлин отстроен почти заново? – сказал мой спутник. – И все же на каждом шагу здесь что-то напоминает о войне. Все началось отсюда.

Моему спутнику за пятьдесят, он худощав и подтянут. Довольно хорошо говорит по-русски, хотя акцент заметный. Он идет рядом со мной, подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы. Снежинки плавно опускаются на его непокрытую голову и тают в русых волосах. Видимо, он о чем-то думает и никак не может подступиться к разговору. Выражение его лица часто меняется – следствие настроения и нахлынувших воспоминаний. Зовут моего спутника Фриц Ешке. Он продолжает раскованно, но я отчетливо слышу скрытое напряжение в его голосе:

– Скучный город, скажет француз, побывав в Берлине. Да, он прав. Мы любим пунктуальность и размеренность. Одним словом, порядок. Эти устои или, если угодно, привычки складывались веками. Оттого и кажемся мы скучными.

Я попытался возразить Фрицу Ешке, но он прервал меня:

– Нет, нет! Это так. И Гитлер требовал «нового порядка» для Европы. Да только ли для нее? Для всего мира!.. Он просто дурачил нацию. Как же – сверхчеловеки, нордический характер, властелины вселенной! А посели немца в Париже – и он будет жить его ритмами. Мало ли немцев живет у вас? Вот я, например, прожил на Урале восемь лет. И чувствовал себя прекрасно... Вы не улыбайтесь, я знаю, о чем говорю. Зима там, конечно, не чета нашей, берлинской.

Он как бы презрительно посмотрел вверх, на мокрые снежинки, тихо падающие из облаков.

– Помню, как начинается пурга. Сначала с гор подул ветер. Под ногами еще крепкий, утрамбованный снег, но по нему уже метет белый порошок. Это называлось поземка. Потом ветер усиливался, и поземка поднималась до колен. Чем дальше в лес, тем больше дров – так у вас говорят. И начинается! Ветер врывается в легкие и, кажется, бушует там. Он наполняет снегом все пространство, весь мир. Это какой-то снежный пожар, то и дело обжигающий лицо. А ваши люди, как обычно, шли работать, все больше старики, женщины, подростки... И мы, военнопленные, вместе с ними.

– А где вы работали?

– На заводе. Сначала слесарем, потом сварщиком. Так что приобрел в России две специальности! – Он коротко усмехнулся. – Но самое главное, чему меня научил мастер Семен Петрович, это делиться последним куском хлеба. Поверьте, для немца, особенно такого, каким был я, это почти подвиг.

Он немного помолчал.

– И там, на Урале, я полюбил девушку, Женя ее звали. С первого взгляда! «О, как скороспело, быстро», – подумаете вы, наверно. Но я не намерен оправдываться, тем более защищать себя: любовь не нуждается ни в каком оправдании. Никто никогда не может здесь предсказать что-либо. Как объяснить, скажем, что именно это дерево, именно в этот год и в эту секунду поразила именно эта, а не та молния? А с любовью еще сложнее... Все были против нашей любви. И ее товарищи и особенно мать. Дело в том, что брат моей девушки был летчиком и погиб в начале войны. А я тоже ведь был летчиком. Мать так и говорила дочери: «Бесстыжая ты! Может, именно он и убил твоего брата...»

Несмотря ни на что, мы продолжали встречаться – в той мере, в какой это удавалось мне, военнопленному. А помогал мне Семен Петрович: он все понимал, этот мудрый старик. Оставлял для меня у станка гражданскую одежду. Я переодевался и шел к Жене... Одно скажу вам: эта любовь помогла мне по-новому увидеть мир.

Впрочем, я увлекся, – вдруг оборвал он свой рассказ. – Там, за углом, есть хорошая пивная. Давайте-ка продолжим наш вечер воспоминаний там...

Действительно, пивная оказалась довольно приличной. Отполированные столики, кружки на картонных кружочках, бесшумно скользящие официанты – все это располагало к неторопливой, долгой беседе. Фриц Ешке заказал пиво, а я приготовился слушать.

– Так вот... – начал он. – До войны я был унтер-офицером люфтваффе. Я имею в виду до нападения на Советский Союз. Мне едва исполнилось девятнадцать, когда я добровольно вступил в военно-воздушные силы рейха. Тогда мне казалось, что в -качестве солдата я наилучшим образом смогу быть полезным отечеству. Помню, как боялся вырезать аппендикс, – это было непременное условие для тех, кто мечтал стать летчиком, асом... После учебы попал в воздушную эскадру, которая должна была бомбить Англию. Направили нас в оккупированную Бельгию – там находился аэродром. Погода в тех краях неустойчивая, над побережьем часто поднимается туман, все небо затягивается тучами. И летать приходилось почти вслепую. А тут еще английские истребители не давали жить, сплошные заслоны создавали.

Потерь хватало. С командиром мне повезло: еще в первую мировую войну летал штурманом. Когда мы с ним впервые отбомбились, он и говорит мне: «Полетай-ка, Фриц, минут пятнадцать. Пусть сначала другие прорвутся, а потом и мы проскочим». Так я и сделал. И командир оказался прав: вдогонку нам лишь две-три зенитки рявкнули – и все обошлось. Так мы поступали все шестьдесят девять вылетов, и в конце концов я получил серебряную нашивку на мундир. А это большая награда для пилота.

Потом я летал на самолете-разведчике «фоккевульф». Ну, вы знаете: знаменитая «рама», если смотреть снизу. Вот тогда-то и улыбнулась мне удача! Зазевавшийся английский летчик поставил свой истребитель как раз под мои пулеметы. Я нажал гашетку, и англичанин рухнул в море. Так на моем мундире оказался новенький железный крест. Если бы я работал летчиком-истребителем, пришлось бы сбивать десять самолетов за этот крест. А так мне хватило и одного.

В родном Веймаре, куда я приехал в отпуск, меня затаскали по собраниям гитлерюгенда. Там приходилось выступать в роли «героя битвы за Англию». Я пристрастился заходить в рестораны, где с удовольствием ловил восхищенные взгляды хорошеньких женщин. Вы улыбаетесь?.. Мир моих представлений в то время ограничивался кабиной пилота, залом ресторана, где я ужинал, да койкой в казарме, где спал. Вне этого для меня ничего не существовало. Я считался бывалым солдатом фюрера, искренне полагал, что мое будущее обеспечено, и, естественно, был благодарен системе, именовавшейся «тысячелетним рейхом». Иными, словами, я был тем «хорошим немцем», о котором без конца болтал Геббельс...

Фриц Ешке посмотрел на часы, вздохнул и медленно отпил несколько глотков пива. Людей в заведении прибавилось, однако по-прежнему царила благопристойная тишина. Лишь старинные часы методически отбивали время.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.