«Постелите мне степь»…

Любил Русаков эту песню. Очень любил. Но пел всего три раза в жизни. В сорок восьмом, преследуя бандеровскую банду, сам попал в их лапы. Повесить его решили утром. Тогда-то и запел Русаков. А ночью Тролль перегрыз горло часовому и сделал подкоп в сарай, где был заперт хозяин. Утром Русаков вернулся с оперативной группой...

Через пять лет он снова цедил слова песни сквозь сжатые зубы. За одну ночь бандеровцы убили десять сельских активистов. Была среди них и Ганка. Русаков хоронил невесту и... пел. Кой черт пел?! Разве можно сказать, что человек поет, если у него судорожно дергаются губы, если он так стискивает зубы, что, кажется, они вот-вот начнут крошиться?!

Песня — это молитва или клятва?.. Наверное, ни то, ни другое. Просто у каждого человека где-то за пределами сознания, за барьером возможного есть дополнительный запас сил. Самый последний. И когда он исчерпан, человек либо погибает, либо начинает жить сначала. С самого нуля.

Шаг за шагом приближался Русаков к телефону. Снял трубку — ни одного гудка. Так и есть: нутро аппарата выпотрошено. Русаков бросил трубку и выбрался на улицу. Он знал, в ста метрах от дома есть будка телефона-автомата. Знал он и другое: сил на эти сто метров хватит. Должно хватить! Не так уж он мал, этот последний запас!

«Ничего, Тролль, не впервой... Что такое сто метров? Мы же бегали километров по сорок. Да еще по следу. А на финише — засада. Потому и дырок в нас считать не пересчитать. Откуда тут быть здоровью?.. У меня хоть ордена. А у тебя одни шрамы. И слепота не от старости... Дорогу к Ганке помнишь? Она хоть и приемная, а дочь хорошая. И внука назвала Андреем. Так что в случае чего беги к ней... Стоп! Скамейка».

Андрей Григорьевич хотел присесть, но никак не мог наклониться. Выручил Тролль. Он вскинулся на спину, и, держась за него, Русаков опустился на скамейку.

...Банда была большая. Поэтому не рассеялась по лесу, а вступила в бой. Одного не учли бандеровцы: молодой лесник скрытыми тропами вывел в тыл роту автоматчиков... К вечеру от банды ничего не осталось. Но главари ушли.

Больше часа крутился Тролль вокруг хутора, но следа не взял.

— Когда начался бой? — спросил Русаков у командира.

— На рассвете... Часа в три.

— Тогда все ясно. Они ушли в самом начале боя.

— Почему?

— Тролль берет пятнадцатичасовой след. А сейчас шесть вечера. Значит, так... Здесь мы ничего не найдем. Единственный выход — рыскать вокруг хутора расширяющимися кругами, пока Тролль не возьмет след. Кстати, а кто ушел?..

— Гринько и Бульба.

— Старые знакомые... Дай мне человек пять, только быстрых на ногу.

На третьем кругу Тролль аккуратно подобрал хвост, прижал уши и сел.

— Порядок! — обрадовался Русаков. — Теперь придется бежать. Перемотаем-ка, братцы, портянки. Начинается настоящая работа. Раз Тролль сел, боясь помять хвост, значит, след взят. Это уж точно! Видите, отвернулся в сторону — дает отдохнуть носу и ждет, когда я сниму поводок и ошейник. Не волнуйтесь, сломя голову не помчится. Темп у Тролля давно отработан. Просто он любит работать самостоятельно, без подергиваний и понуканий.

Потом Русаков встал, передвинул пистолет за пояс, потрепал Тролля и скомандовал:

— Вперед!

Собака повернулась к следу, отошла чуть влево, вправо и ходкой рысью побежала в чащу. Осенью в лесу всегда сыровато, а собаке только это и нужно. В жару нос пересыхает и чутье становится хуже. А в туман, после дождичка да еще в лесу — лучшего и желать не надо.