Последний довод

Фреду теперь приходилось все время вести какие-то переговоры по радио. Не все шло так, как было намечено. В два часа дня Никольс предложил восьми заложникам, остававшимся внутри мемориала, уйти. Первым эту новость услышал Эмсли, который тоже не снимал радионаушников. Фред нахмурился. Брунинг и Эмсли ожидающе смотрели на него: не пора ли кончать? Продолжать игру было опасно. Никто из них не мог поручиться, что Никольс не выкинет еще какой-нибудь номер.

Внимание всей страны по-прежнему было обращено к человеку в мотоциклетном шлеме, с черной сумкой в руках. Фред имел полную возможность убедиться, что, забыв о намеченных программах, телевидение и радио переключились целиком на Никольса.

– Поразительно, что этим наглым шантажом, – брызгал слюной фермер из штата Айова, – занимаются люди, которые кричат на каждом углу о необходимости покончить со злом и заставляют нас разоружаться. Могу себе представить, что они бы здесь устроили, если бы им поверили.

Фред предполагал, что в редакциях газет и на телевидении раздаются и другие звонки – с требованием прекратить клевету на антивоенное движение, прислушаться к голосу миллионов американцев, требующих ядерного разоружения, но о них ничего не сообщалось. С голубых экранов неслись одни проклятия Никольсу и иже с ним. Словно слепая злоба против него и таких, как он, – вот и все, что испытывали сейчас американцы.

Сумрак быстро сгустился над Вашингтоном. Вспыхнули фонари в парке, разделяющем памятник и Белый дом. Белый микроавтобус Никольса стал почти незаметен, констатировал один из сотрудников секретной службы, дежуривший у выходящих на юг окон резиденции президента.

– Шеф, – голос Эмсли заставил Фреда оторваться от телеэкранов, – только что передали: бывший работодатель Никольса – владелец гостиницы из Южной Флориды, у которого Никольс был служащим, – вылетел в Вашингтон, чтобы уговорить его сдаться.

Фред посмотрел на часы: семь вечера. Он с удовольствием прикрыл глаза. Целый день он не отрывался от мерцающих экранов. Пожалуй, хватит. Большего добиться все равно не удастся. Он кивнул Эмсли.

Ровно в 7.20 Филип Никольс залез в машину, включил двигатель. Вероятно, он хотел только развернуть свой микроавтобус, но, как только он двинулся с места, раздались выстрелы. Полицейские вели прицельный огонь. Микроавтобус повело в сторону, и он перевернулся. Первым к микроавтобусу подбежал агент ФБР. Никольс был еще жив. Он прошептал: «Они попали мне в голову». Полицейский вертолет – крохотная тень на фоне гигантского памятника – опустился, его прожекторы осветили скрючившееся тело Филипа Никольса. Мотоциклетный шлем свалился с его головы, и на лице Никольса застыло выражение крайнего удивления. Или это только показалось агенту?

В Филипа Никольса попали четыре пули. Но на него сейчас никто не обращал внимания. Высыпавшие из патрульных автомобилей и синих фургонов с гербом ФБР люди лихорадочно осматривали вывалившиеся из «форда» Никольса ящики.

Взрывчатки в микроавтобусе не оказалось. В ящиках был довольно приличный запас еды и безалкогольных напитков. Не оказалось и радиопередатчика, антенна была мистификацией.

Агент ФБР набросился на капитана Пэйпа, приказавшего стрелять. «Я считал его опасным человеком, – хладнокровно ответил капитан, испытывавший, по-видимому, удовлетворение оттого, что сумел расправиться хотя бы с одним возмутителем спокойствия. – Он мог поехать в сторону Белого дома. Нельзя же было подпускать начиненную взрывчаткой машину близко к дому президента. Его мешок с антенной выглядел как настоящий. Кто мог знать...»

Собственно говоря, ему незачем было оправдываться. Кроме сотрудников ФБР, которые предпочли бы получить в руки живого Никольса, чтобы иметь возможность допросить его, никто ни в чем не обвинял полицию. Смерть была сочтена справедливым возмездием человеку, осмелившемуся бросить вызов спокойствию американцев.

Фред оделся и ушел из квартиры, где они просидели весь день, оставив Брунинга и Эмсли возиться с аппаратурой. На платной стоянке служащий вывел его автомобиль. Выехав на улицу, Фред по привычке включил радио и тут же выключил. История с Филипом Никольсом по-прежнему была в центре внимания радиопрограмм. Последнее, что услышал Фред, – слова хозяина гостиницы, где работал прежде Никольс: «Если бы я успел, он был бы жив. Столько людей совершают убийства, и они все еще живы. Филип собирался что-то сделать ради спасения людей, и его убили».

Рэндольф Хобсон был «жаворонком», его жена – «совой». Это значит: он встает до рассвета, пробегает рысцой несколько миль и в семь часов уже сидит в офисе. Она может до полудня проваляться в постели, не чувствует никакого интереса к жизни до вечера, когда готова принимать гостей или танцевать всю ночь. Но к этому времени он уже спит.

Мир пернатых, разумеется, не имеет к этому ни малейшего отношения. Хобсон был, что называется, дневным человеком, его жена – ночным. В Стэн-фордском университете Хобсон краем уха слышал, что в мозгу человека есть какие-то клетки, которые контролируют жизненный цикл – когда спать, когда работать. Во время прошлой предвыборной кампании ему частенько приходилось бывать в Стэнфорде; если у него оставалось свободное время, он заходил в лабораторию сна при университете, там он услышал немало любопытного.

Ученые, правда, считали, что «сов» и «жаворонков» в чистом виде не так уж много. Чаще всего склонность людей рано вставать или, наоборот, работать по ночам – результат привычки, ритма, складывающегося с первых лет жизни человека.

Хобсон читал, что большинство супругов, даже если дневные ритмы мужа и жены не совпадают, со временем притираются друг к другу. У них в семье этого не получилось. Рэндольф Хобсон приезжал в Белый дом одним из первых, чтобы ознакомиться с американской прессой и информационными сводками о комментариях зарубежных средств массовой информации, посвященных американской политике. Затем участвовал в инструктивном совещании аппарата Белого дома, которое проводил руководитель аппарата, или его заместитель, или советник президента Генри Дуглас. Иногда Хобсона приглашали в Овальный кабинет, где неизменно присутствовала вышеупомянутая тройка, помощник президента по вопросам национальной безопасности Адриан Корт и кто-нибудь из высших чиновников. Но чаще Хобсона вызывал к себе Дуглас и говорил, что на сегодняшней пресс-конференции нужно обратить внимание на то-то и то-то, внушить журналистам такие-то и такие-то мысли, о том-то умолчать. Потом начинался длительный рабочий день. Две пресс-конференции, одна узкая – важная, вторая – широкая, имеющая обычно чисто формальное значение. И главное – бесконечные встречи с журналистами, аккредитованными при Белом доме, сложные, требующие больших затрат нервной энергии беседы: занимаемое им кресло требовало умения ладить с опытнейшими людьми, которыми американские газеты, телекомпании и информационные агентства укомплектовывали свои вашингтонские бюро. С утра и до вечера он должен был, не выказывая раздражения, без устали защищать политику президента, убеждать журналистов сконцентрировать внимание на том, что может понравиться избирателям, уводя их в сторону от вопиющих ошибок, неудач и безответственных акций администрации.

К вечеру Хобсон терял голос и не мог пошевелить ни ногой, ни рукой. Таращил глаза и автоматически продолжал улыбаться. Именно эта улыбка выводила из себя миссис Хобсон. Как раз тогда, когда она была готова активно включиться в вашингтонскую жизнь,

Рэндольф Хобсон мечтал поскорее улечься спать. Редкий день обходился без скандала. После этого Хобсон долго не мог заснуть, а его жена – с благородным гневом в глазах и румянцем на щеках, который, как ее все уверяли, удивительно ей шел, – уезжала к одной из многочисленных подруг.

Вечером того дня, когда Филип Никольс потребовал от правительства Соединенных Штатов запретить производство ядерного оружия, а всех американцев призвал задуматься над угрозой всеобщей атомной смерти, в семействе Хобсонов разразился грандиозный скандал. Хобсон здорово вымотался и надеялся отдохнуть в субботу и воскресенье. Дома же выяснилось, что на уик-энд у четы Хобсонов иные планы: два вечерних приема и один званый обед. Словом, нервную дрожь при воспоминании о вчерашней сцене Хобсон испытывал еще и на следующий день утром, когда без двадцати семь переступил порог своего кабинета.