Есть люди, что, едва приблизясь к славе, Спешат медвежью шкуру класть у ног. А он, уйдя, в наследство нам оставил Шлем со звездою, книги и клинок... Н. Грачев Это было сорок шесть лет назад. Киевский вокзал, кажется, доверху набит серыми мешками, серыми шинелями, несмолкаемым гомоном и табачным дымом. Винтовки с примкнутыми штыками, лапти, бороды... А на казенной лавке, выкрашенной в угрюмый коричневый цвет, прикорнули рядом два паренька, ожидаючи своих поездов. Ждать еще долго, впереди - целая ночь. Сначала издымили по цигарке, прикурив от одного огонька, потом разговорились. У одного - буденовка со светлым пятиугольным пятном - споротая красноармейская звезда. Синеет шрам над правым глазом. Другой тоже в выцветшей форме. Первого зовут Колей. Второго Петром. О чем они говорили тогда? Трудно и вспомнить. Наверное, о том, что было вокруг, - о победах, о мешочниках, о новой жизни, которую надо начинать. И о том, какая будет она, коммуния... Каждый представлял ее тогда по-своему. Что уж там греха таять, порой казалась она грядой сияющих вершин, до которых рукой подать. Коля улыбнулся: «Вершины не вершины, но за будущее еще подеремся!» Про себя сказал тогда так:

-... Летом прошлого года ранило шрапнелью в голову и в живот. Подобрал меня комиссар, полумертвого, отправил в Киев. Долго лежал без сознания, метался в бреду, куда-то спешил... Думали все, что умру. Но я легко не сдаюсь и, вот видишь, живой... В октябре выписался из госпиталя. У правого глаза осколок повредил нерв, и глаз почти ничего не видит. А живот зажил на всё сто... В окно пробился бледный рассвет, они встали с деревянной лавки и пошли на перрон. Дальше им было не по пути. Так и расстались Коля Островский и Петя Новиков. Бывают случайные встречи... Но дважды случайные... Николай и Петр, случайные соседи на лавке Киевского вокзала, встретились снова и обрадовались друг другу, как мальчишки. Ведь тогда, на вокзале, ни адресов не записали, ни где работают... Это произошло спустя три года, в августе девятьсот двадцать четвертого, в Харькове, в ЦК Коммунистического Союза молодежи Украины. Коле нужна была путевка, а в Волынском губкоме ее не оказалось, и он приехал в Харьков. Там они встретились вновь. Так родилась большая дружба. Вот они перед нами, свидетельства этой дружбы - пожелтевшие от времени листки бумаги, написанные то рукой Николая, кривыми, разбегающимися буквами под транспарант, то чьей-то рукой - под диктовку, то напечатанные на машинке... Честно говоря, даже тогда, после второй их встречи в двадцать четвертом, было не до писем. Жизнь крутилась колесом: в марте Николая избрали членом Шепетовского окружкома комсомола, а летом на губернской конференции-кандидатом в члены Волынского губкома VIII созыва. Борьба с бандитизмом, агитпроп, укрепление организации... Восьмого августа Изяславльский районный партийный комитет утвердил Николая Островского членом партии. Осенью двадцать четвертого Николай заболел. Приехал в Харьков за путевкой, но путевку в санаторий не дали, потому что требовалось серьезное лечение. И он оказался в клинике. Островский пробыл на исследовании семь месяцев, но врачи так и не смогли поставить точный диагноз. Одни говорили - ревматизм, другие - туберкулез. В апреле двадцать пятого Николай выписался из клиники, до осени работал в Шепетовском окружкоме комсомола, а в октябре снова приехал в Харьков. Петр Николаевич вспоминает: «Пятнадцатого октября я пришел в институт навестить Николая. Он вдруг заявляет:

- Знаешь, Петро. меня послезавтра оперируют. Я сначала не поверил, а затем стал его отговаривать.

- Зачем тебе рисковать? Ведь тебя положили отдыхать, а не «резаться».

- Не могу, Петрусь, - отвечал Коля, - я уже твердо обещал. Гарантируют совершенно здоровую ногу. Обещают даже, что буду танцевать. Ведь все так просто: вскрыть колено, выбросить суставную сумку и еще что-то там, а на их место поставить здоровую ткань. Говорят, уйду отсюда даже без палочки. Спорили долго, но безрезультатно». Операция не помогла. В мае 1926 года его направили в санаторий. Когда Николай уехал в санаторий, он позвал к себе и Петра, который также был болея и одно время даже лежал в одной палате с Николаем. Петр Николаевич вспоминает: «Колю в санатории я уже не застал: за сутки до моего приезда он уехал в Новороссийск...» В августе они все-таки встретились. По дороге в Москву Островский заехал в Харьков. О тех днях Петр Николаевич рассказывает: «Заняв диван, он выселил меня на письменный стол и потом всячески «издевался» над этой импровизированной постелью. «Петро изображает теперь живого покойника», - говорил он моим друзьям. У меня в то время часто собирались товарищи. Пели песни, дурачились. Муся Карась, надолго сохранивший дружеские отношения с Колей, в совершенстве подражал шумам паровоза. Только гудок у него получался не совсем солидный. Как у доисторической заводской кукушки. Коля шутил:

- Карась имеет обеспеченную старость. Вы только посмотрите, товарищи: рыба ведь, и кровь не в пример человеку холодная, а как далеко заглядывает вперед... Днем Коля ездил на извозчиках в ЦК, где пробовал работать. В свободные дни читал в саду Шекспира. Ругал меня - «свою неверную жену» за то, что поздно прихожу с работы. Мы с ним бесконечно ругались из-за одного. Он никак не хотел нигде говорить о своем материальном положении - ни в ЦК, ни в соцстрахе и, главное, не позволял сделать это другим. Он говорил:

- Мне уже два раза давали путевки на курорт. Не может же ЦК заниматься только Островским. Надо подлечиться и другим. А здоровье все ухудшалось. Оперированная нога уже не сгибалась в колене, сильно болела, на нее нельзя было наступать. Но не боль и страдания тревожили Островского. Больше всего его угнетало то, что он не мог работать.

- Пусть одна нога, черт с ней. Только бы подобрать работу, где можно сидеть, не двигаясь. Я даже согласен быть кассиром или раздатчиком талонов. И главное - организовать связь с комсомолом... Свяжусь с организациями, буду вести дома пропагандистскую работу с «комсой»...» Петя старался помочь Николаю. Вместе они искали ему работу. Но высиживать по шесть часов в учреждении Коля не мог: болели нога и позвоночник. Несмотря на это, Николай говорил ребятам из горкома комсомола, что здоров и не подведет...

- СССР большой, - сказал он Петру, уезжая в Москву, - работы хватит. Но в Москве болезнь обострилась, и Николай уезжает в Новороссийск. 1927 год, 26 января Петрушка! Опять я отстаю от темпа твоих писем. Опять ты начинаешь божиться, но что говорить - такова установка моя, что я от жизни отстаю. На костылях не могу догонять. Точка... Вычитывал я из твоего письма инструкции, как ликвидировать хандру, но ты в своих выводах нелогичен и все у тебя махаевская тенденция к разрешению некоторых стыков; это мало того, что уклончик, но и вредно на желудок. Точка. От Гуляйпольского скворца ни слуху, ни духу. Ухни его из Харькова, вспомни его прародителей и пару боженят. Хотя последнее трактуется как хулиганство, а против оного идет кампания, но для такого злостного хулигана, как Петр, это допустимо. Вот стервец. Ты ему пишешь, а он ни гу-гу (точь-в-точь, как Островский, скажешь ты?). Точка. Я здесь пишу по листку для Гити и Карася, ты им это передай, я хочу немного Карасику крови попортить. Да. Ну, а все остальное у меня, Петрусь, по-старому, только ослаб еще больше. Ну, а у тебя, как видно, все в порядке. Буду писать. Но, знаешь, не ругайся, если иногда не так аккуратно. Факт тот, что так или иначе, но я тебя не забываю... Н. Островский.... Ухаб на ухабе. Машина то ползет вверх, то вздрагивает всем телом, как человек, то падает вниз. Машина прыгает с кочки на кочку, и каждое ее движение отдается невыносимой болью. Человек сжимает зубы, чтобы не сдать, не закричать, закусывает губу. Кровь яркой бусинкой стекает по подбородку. Пот заливает глаза, и больно их открыть. Машина снова падает вниз, и человек летит в пропасть. Шофер глушит мотор. Они стоят минуту, две, три... Человек открывает глаза и чуть улыбается:

- Поехали! Ничего... 1927 год, 29 июня Дорогой Петя! Давно не писал. Мечусь в последнее время с места на место. Не могу на листе бумаги точно рассказать все перипетии последних дней, но коротко было следующее. Мне нужно было во что бы то ни стало уехать из Новороссийска, потому что целый клубок фактов экономического и политического толка не давали возможности дальше жить в том доме, где я жил. Курорт от Краснодара в 65 верстах по глухой Кавказской дороге. Нанять авто - 40 рублей. Вгрузили меня - я ведь не хожу, лежал на раскладной кровати. Когда поехали, то я девять раз терял сознание от невыносимых толчков и ударов. Привезли меня беспамятного в санатории и здесь уложили. Ехал авто 6 часов! Не могу, родной, передать всего кошмара. Меня нельзя было тронуть рукой, а тут такая дикая, нечеловеческая поездка... Пришел в санатории в себя и постепенно через неделю очухался. Теперь езжу в ванны - серные, - уже принял б штук, а нужно 38. Только теперь другая трагедия. Жить и лечиться одному в санатории - 110 рублей в месяц. Ну, а мать? А у меня после поездки в кармане 65 рублей. Одна комната и доставка линейкой на ванны 45 рублей в месяц. Ну, а лопать?.. Обращался в райком - ни черта у них нет, бедны ребята, как крысы корабельные. Пока я тут искал выхода, деньжонки плыли, плыли, и я имею средств прожиточно-лечебного минимума на одну неделю. Знаешь, дорогой Петя, я, честное слово, никогда так не садился в лужу, как сейчас. Такая каша, что я одурел и махнул на все рукой... Что будет, то будет. Ну вот, братишка мой, каковы дела... Курорт Горячий Ключ...... Посмотрите на даты этих писем. Двадцать девятого Николай написал Пете о своем положении. Девятого он отправил еще одно письмо. 1927 год, 9 июля Милый Петрунь! Получаю только что от тебя 25 карбованцев. Откуда сие? В чем дело? У меня не предвиделось ниоткуда «грошевой допомоги». Оказывается, есть еще в Харькове один чудак со слишком «нежной душой» и т. д. Я, правда, писал тебе о том тупике, в который попал черт знает каким образом. Твои гроши пришли, как по расчету, вовремя. Именно сейчас они были нужны. Не говорю спасибо и прочее. Зачем это все? Знаешь, все отлично, и жму только твою лапу. Теперь опишу тебе сегодняшнее положение вещей. У меня не было ни гроша буквально денег, когда пришли твои - их хватит на две с половиной недели, а я через две недели получаю 35 рублей пенсии. Таким образом, тупик устранен, по крайней мере на ближайший месяц. А это очень много. Все теперь выровнялось и нет такой нервной неопределенности...»... Летело время. И не бесследно уходили дни. Становилось все труднее. И в самые мучительные минуты, с суровой необходимостью все чаще и чаще вставал вопрос: как быть? Мучительно все это... Признаться самому себе, что на поправку надеяться трудно, по крайней мере на полную? Значит, предстоят годы в постели... Лежать - без дела, без чувства, которым жив человек, без чувства твоей необходимости делу... Это было труднее, чем болезнь, даже самая тяжелая. Да, нужно было истинное мужество - сосредоточить волю и энергию на выборе ближайшей цели. Он часто вспоминал: еще в 1926-м, в Евпатории, где он лечился, Иннокентий Павлович Феденев, старый большевик, директор Госфин-издата, и Марта Пуринь, тоже знакомая по санаторию, слушая его рассказы о детстве, о гражданской войне, не раз говорили: «А ты запиши, запиши все, что говоришь. Это очень интересно...» В сером небе брезжат голубые рассветы, небо все чище и чище. Все ясней и ясней Коле Островскому, комсомольскому работнику и бойцу, на что сменить ему саблю и маузер. И хотя нет еще прочной уверенности, что все это так и надо, что все будет хорошо, а то, о чем говорили Феденев и Пурннь - «запиши... запиши...» - станет книгой, которой долго жить на земле. Николай все уверенней берется за дело. Пусть приковано тело к постели! Пусть впереди безвыходность, выход есть и счастье есть, если есть дело. Потом, когда Николай Алексеевич станет автором романа, письма будут идти к нему каждый день. Из журналов, издательств, от читателей, от новых друзей. Тогда, в двадцать восьмом, этого не было. Только несколько верных друзей, и среди них Петр Новиков. «Я очень хочу увидеться с тобой...» Как надо было о многом перетолковать, посоветоваться, помечтать, представляя, как все будет дальше! 1928 год, 5 марта Петрушк, ненаглядный! Ведь я, стервец, давно получил столь жданную рожицу и письмо, а, глядь, помалкиваю. Так всегда, братушка, в жизни бывает: когда надо чего, так и Петечка, и такой, и немазанный, а как получил что надо, так и амба. Все это от подлости душевной человеческой. Такой уж мерзавчик народ пошел. Что сделаешь. Читаю массу книг, учусь в «Свердловке» (курс истории Запада и Америки). Пишу немного, и все прочее. Ну, конечно, от 8 до 12 - с ушами, слушаю Остапа Вишню и хохочу до двух с половиной чертей...... Летом двадцать восьмого Николай Алексеевич приезжает в Сочи, в Мацесту. Море, лечебные ванны, отличный воздух и снова, снова работа. Этот год и это лето принесли Николаю много доброго. Прибавилось друзей. Соседом по палате оказался старый большевик Хрисанф Павлович Чернокозов, участник революции 1905 года, человек, закаленный в боях, стойкий боец. Душными южными ночами, погасив свет, долго говорили они, два коммуниста двух поколений, о сложности и простоте жизни, о борьбе - начале всех начал. Старый большевик сам не расставался с костылями, еле ходил, но, глядя на Николая, считал своим долгом подбодрить его, сказать теплое слово.

- Ничего, батько, - отвечал ему Островский, - мы с тобой еще сгодимся партии, еще послужим Советской власти. Райком партии поручил Островскому вести политкружок. Николай снова в центре ЖИЗНИ.... Это ПИСЬМО было написано в те дни. Шутливое и серьезное переплетаются в нем. 1928 год, 22 августа Дорогой мой дружок Петя! Ну чем покроешь, когда тебя берут на бога? Ничем! Прав ты, сто раз прав, что пока ты из Харькова или Крыма (носит же тебя нелегкая) не шпигнешь мне в задницу шпильку, то я не схвачусь за голову. Да ах, да ведь Петьке не писал - и т. д. и т. п. - хроническая болезнь - или что-то в этом роде. Довольно мне, наконец, перед тобой выкаблучиваться. Подумаешь, какой фрукт, хоть бы кто шпынял, а то, вредитель проклятый, скажи-ка лучше, сколько... получил долларов, сколько тебе дали изоляции? Или оправдался, стервец, что вместо Крестов или Соловков - в Крыму непотребные части греешь... В Мацесте пробыл 1 1/2 месяца, поправился все же здорово. Попал и я в чистку, хотя в Черноморье и не нагрешил, но прочистили желудок. Вместо исключения, как нетрудящегося паразитического элемента, получил через комиссию путевку в Мацесту, тан что как на кого, а я не прочь чиститься 6 раз в год... Все это шутки, а всерьез это то, что если и Мацеста в будущем году не даст возможности ходить, то придется отправить разложившийся организм в штаб Духонина. Жду от тебя писем, дорогой братишка, не серчайся и не бранись - с кем греха не бывает. Ясно, что на будущее лето будешь у меня в Сочи, здесь красота... Сочи. Коля.... Ужасное, безвыходное состояние у Островского. Ему бы о себе думать, о себе заботиться. О высокой нравственности истинных коммунистов сказано немало, а вот это письмо - яркий тому пример. Островский прикован, слеп, но и в этом положении он находит силы и время подумать о друге. Подумать серьезно, глубоко. И не только подумать, сделать первый шаг к тому, чтобы в партию, в его, Николая Островского, партию коммунистов, пришел еще одни настоящий человек, большевик по духу, делу, преданности идее. Прислушайтесь к этим словам: «Если бы мы жили... вместе, ты бы уже вошел в жизнь большевиков организационно и много живого внес в свою жизнь... Я... хочу, чтобы ты поставил это в упрямую повестку своих дней». «Упрямая повестка»! Как здорово звучат эти слова! Как современно!... Так и кажется: нет, не только закадычному своему дружку Пете Новикову писал эти строки коммунист Остров-1928 год, 19 ноября... Ну его к черту все эти болезни и хворобы, противно и ненавистно про них теперь писать. Один убивающий факт: я за пять месяцев не прочел ничего. Я всеми силами стараюсь найти какое-либо моральное питание, чтобы чертовски нищую жизнь хоть немного наполнить содержанием, ибо иначе, ты меня поймешь, Петя, нельзя оправдать саму жизнь. Будь ты здесь, я бы тебе мог многое рассказать...... Если бы мы жили с тобой вместе, ты бы уже вошел в жизнь большевиков организационно и много живого внес в свою жизнь, не говоря уже об идущих впереди боях. Организационно для тебя это сейчас трудно (я говорю о вступлении в ВКП(б), но я все же хочу, чтобы ты поставил это в упрямую повестку своих дней. Жаль, я не старый партиец, но рекомендацию с пятилетним партстажем я тебе всегда напишу и заверяю, если тебе это нужно будет и если не найдешь там. Но необходима активная общественная работа с твоей стороны... Напиши подробно, какие мысли у тебя в эту сторону. Теперь, Петя, опять о радио. Я писал тебе, просил узнать о двухламповом усилителе для приемника системы БВ... Итак, сообщи мне, Петруша, про все, что узнаешь, срочно. Знай, что каждый день я жду от тебя этого письма. Я уже нашел купца на свой «приличный» серый костюм: загоню его, как только сообщишь, что есть то, что просил, ведь мне костюм сейчас не носить. А придет лето, и надо будет ехать, загоню радио, куплю костюм, а потом зимой загоню... и т. д. и т. п. Знаешь, есть песня «У попа была собака». Ну вот так и здесь. И смех и горе. У меня сейчас остались не «загнанными» револьвер и партбилет - сии вещи «неликвидное» имущество... Вот остальное для легкости полетов я уже списал в расход. Живу за счет неисчерпаемой энергии, данной природой. Это: молодость, редкое упрямство, горячее сердечко и привычка к бытовым ударам. Жму крепко. Жду ответа. Твой Коля. Сочи. Было И такое, когда маленький детекторный приемничек, один из пионеров советской радиопромышленности, считался необыкновенной роскошью. Не так-то легко было его раздобыть. Петя бегал по харьковским знакомым, срочно заводил связи с людьми, ведающими такими редкостными товарами. Кто-кто, а он-то отлично понимал, что значит для Николая «выход в свет», связь с большой землей. С большим трудом приемник удалось достать. В доме Островских стало веселее. Приемник работал. Последние сообщения тут же обсуждались. Николай оживлялся, улыбался; если Раи не было дома и она не слышала, что новенького передавала Москва, он ей рассказывал все подробно, в мелочах, когда жена возвращалась... Николай диктует письмо. Он уже научился диктовать так же четко, сформулированными, отточенными мыслями и фразами, как когда-то писал сам, еле сгибая больные руки в локтях. Разговор идет о приемнике. И все-таки не о нем. Листаешь письма Островского, иной раз совсем обыкновенное, так сказать, бытовое письмо. Но вот строчка, другая, и видишь: пишет партиец, политический деятель, настоящий человек... 1929 год, 19 марта Милый Петя! Буду всегда тебе писать по-телеграфному кратко, отчетливо - лишь самую суть, не пускаясь в философию и отбрасывая все литературные обороты, т. к. физически я не могу долго писать, не видя совершенно, что пишу и буквально наслепую. Итак, начинаю: письмо получил. Твою знакомую-бедняжку больную встречу по-товарищески, она здесь отдохнет и рассмотрится. Ехать морем убийство - идут штормы 9-12 баллов. Итак, жду - пусть напишет, когда приедет - встретят ее. Живу близко от вокзала (ул. Войкова, 39), признак моего жилья - громадная мачта радио... Теперь тебе задание, слушай - в Харькове, в гостинице «Астория», комната 118, живет мой знакомый по санаторию Мацеста ответработник тов. Паньков. Он, кажется, в Наркомпросе редактор газеты. Итак, явись к нему - он скоро за границу едет - и скажи ему, что ты мой друг и едешь в Сочи, и будешь у меня и что я тебе написал обязательно зайти к нему и узнать, как здоровье и, если он уехал за границу, то адрес его. За радио ничего не говори ему, и если он тебе передаст для меня какие-нибудь книги или батареи - бери и, если сможешь, передай их твоей знакомой. Паньков очень славный парень, он мне дал слово прислать разного радиобарахла - если он не забыл - но ты язычок держи - не проболтайся, что ты и штанишки загнал, снабжаючи меня разной техникой. Ну вот, сделай это срочно.... Я знаю, ты очень «нежен душою», не хочется косых недоверчивых и т. д. и т. п. взглядов и т. д. Ставь наконец в категорический минимум это дело. Мать их, пусть носятся до конца, на деле покажи, что не туда косятся. Что тебе взгляды? У тебя ясная задача. Стать еще ближе к пролетариату, строящему великое строительство. Стать бойцом передовой. Делаешь это идейно, а не с подходцем и дальним прицелом. Итак, в чем же дело?... Я очень хочу, чтобы к твоему приезду ты прошел большую часть дороги к партии и стал ближе (юридически) к какой-либо ячейке. Будем надеяться и ждать. Крепко жму руки. Коля. Сочи. Если к сильному электромагниту поднести железо, то оно заряжается энергией и само становится магнитом. Таким был и Николай Островский. Вокруг него кипела жизнь, а он все-таки не лежал беспомощным балластом, хотя не мог подняться с постели. Как к могучему магниту, тянулись к нему люди, а он излучал вокруг неукротимые волны своего жизнелюбия, заряжая всех энергией, светом, любовью. И не было для этих волн больших расстояний. До Харькова они доходили свободно. А там жил Петр Новиков, человек, которому так повезло - наэлектризовать свою жизнь энергией настоящего коммуниста и человека. Островский просыпался рано... Щелкали за окном птицы, легкий ветер неслышно шевелил шторы. Он любил слушать, как оживал дом. Думая, что он спит, тихо вставала мама, брякала крышками кастрюль, разжигала шумливый примус. Николай лежал и прислушивался к шагам на крыльце, стараясь угадать, когда придет почтальон. Ему приносили «Правду», и он немедленно усаживал того, кто был под рукой, за громкую читку. Письма от друзей оставлялись на «десерт» - после газеты... 1930 год, 22 июня Милый Петя! Письмо пишет Катя, моя сестра, которая шлет свой щирый привет... Письмо твое получил. Ты пишешь, что вопрос о поездке в Сочи твоей подруги исчерпан. Я не согласен с таким определением. Отшибая всякие этикеты к лешему, обсуждаю этот вопрос непосредственно с твоей подругой и если она ответит мне определенно, что этот вопрос действительно исчерпан, то это будет хвакт, в истине которого нет сомнения.... Твои друзья - мои друзья, и я буду рад провести с тем или другим тов. месяц или больше. Но необходимо тебя поставить в известность о следующем: обычно пустая моя квартира в настоящее время оживляется. Сейчас у меня в гостях следующие: Катя с дочкой, мама Раи с внучком, маленькая женщина - подруга московского товарища Миши. 1-го июля прибывает новая делегация в лице Мити с ребятками и женой. 1-го июля двигает вторая делегация в лице Райкома и того же со станции Крымской прибывает последняя делегация в лице Лели, сестры Раиной. Итого четырнадцать живых и развесело хохочущих людей. Этот небывалый слет меня волнует, пугает и радует. Пугает в отношении того - не передерется ли эта буйная молодежь из радости. Собрать всех не всегда удается и потому это собрали на 30-й год. Разъезд начнется 20-25 июля. И после шумного товарищеского коллектива останется опять тишина и при мне неизменный спутник - мама... Привет тебе от всех моих родных. Крепко жму твои руки. Николай. Сочи.... Окончательно, бесповоротно сложилось решение - пора в атаку, пора на штурм главной высоты жизни. Все обдумано. Остались детали, некоторые подробности, но это не главное. Главное - не писать нельзя. Нельзя не рассказать молодым ребятам, тем, кто растет, не подозревая, сколько крови пролито за то, чтобы они улыбались, о боях за эти улыбки, о боях за Советскую власть. И еще о том, к чему готов человеческий дух, испытанный огнем боев, железной волей и полным отрицанием слюнтяйства. Да, решение о книге созрело окончательно. Строки так и рвались на бумагу... Островский переезжает в Москву, Уходя на службу, жена оставляла Николаю Алексеевичу еду, чистую бумагу и горку остро отточенных карандашей. Вечером, возвращаясь с работы, она находила пол, усыпанный листами, исписанными через транспарант, Николая - веселым, улыбающимся. То, что и как делал Островский, работая над книгой, - занятие, можно сказать, сверхчеловеческое. Писатель не мог взглянуть на свою рукопись, пройтись по ней карандашом еще раз. Книга писалась и пером и голосом, потом на слух воспринималось записанное, и нужно было обладать огромной памятью, сосредоточенностью, какими-то особыми, выработанными навыками, чтобы работать так, сохраняя в памяти представляемые картины, шлифуя в голове фразы, соблюдая последовательность и четкость изложения. Еще не закончив первую часть романа, Николай Алексеевич посылает отдельные главы своим друзьям. Прочитав первые главы, Новиков написал Николаю Алексеевичу: «Книга безусловно хорошая, нужная. Она захватывает, заставляет переживать. Но наряду с этим есть сухие места. Книга очень скупа на лирику. Есть очень длинные фразы, их нужно укоротить. Это сделает речь более выпуклой, более выразительной». Николай настойчиво требует беспощадной, суровой критики от своих друзей. Петр Николаевич вспоминает о тех днях:

- Рукопись пришлось не просто перепечатывать, а править, тан как в ряде случаев секретари совершенно пренебрегали знаками препинания и коверкали фразы, проставляя не на место слова. Были и неясные места. В частности, мне непонятно было, как мог Островский, будучи незамеченным, наблюдать с крыши сарая за окном немецкого лейтенанта. Чтобы уточнить этот момент, я написал письмо и послал его Коле на заключение. А жизнь идет вперед... У Петра родился сын. Удивительно теплые и добрые слова находит Николай Алексеевич, поздравляя друга и его жену с этим огромным событием. Даже и это - поздравить человека с рождением сына - Островский сумел сделать по-особому, по-большевистски... 1931 год, 11 августа Милый Петя! Мама только что прочла твое письмо, я давно его ожидал. У тебя сынишка! Хорошо! Рождение человека всегда приветствуют банальными фразами. Я же могу сказать: надо, чтобы парнишка был не меньше комбата при взятии Красной Армией Европы... Очень печально, что Тамаре, видно, пришлось перенести большие страдания, чем обычно навязуются природой женщине. Когда приедет, пожми ей от меня руку. Петя! Теперь у тебя будет много забот, и если нужно чему огорчаться - это твоему здоровью. О тебе рассказывают: очень плохо выглядишь, худой и бледный. Ты пишешь, что в моей работе есть сухость и скупость на лирику. Это верно. Это недостаток. Часть написанного просматривалась редактором «Красной нови». К моему удивлению и, скажем просто, удовлетворению, оценка в общем небезнадежна. А скупость и сухость поставлены на вид... Настоящим друзьям - не только горести, но и радости свои... Островский пишет Новикову о первых победах на «литературном фронте»... 1932 год, 23 февраля Мара и Петя! Спешу поделиться с вами радостной вестью. Взяты передовые укрепления на литфронте. Вчера у меня были т. Феденев и редактор журнала «Молодая гвардия» тов. Колосов...... Если книга увидит свет, а к тому она движется, - ведь это будет наша общая победа. Не правда ли, Петя? Не правда ли, Марочка? Ведь в «Как закалялась сталь» вложены труды всех моих лучших друзей. Петя, твои слова: «Книга у тебя получилась хорошая» - мне повторил Колосов. Петя и Мара! Пожмите руку старому бандиту... «Чем ночь темнее, тем ярче звезды» - это, по-моему, сегодня подходит. И вот моя страстная мечта осуществляется. Я из глубокого тыла перехожу на передовые позиции. И те 2-3 года, за которые я прогорю, эти годы посвящу работе. Если бы в узко личной жизни у меня было бы не так темно, не тан беспросветно, сколько бы сил прибавилось! Но, несмотря ни на что, я должен работать. Учеба и учеба, а затем новая работа над второй частью. Большевик может работать, пока у него стучит сердце. Да здравствует труд и борьба! Да здравствует непреодолимое наступление пролетариата по пути к социализму, несмотря на все страдания и лишения. Ваш Коля Островений Москва. P. S. Как только на литфронте все выполнится, сообщу, и первый экземпляр тебе. Что-то я очень уж разошелся. Ведь могут мне вне очереди надавать по затылку, а я развернул агитацию. Охолонь, Коляша, малость полегче». Первые победы... Издательство «Молодая гвардия» теперь предлагает ему напечатать роман отдельной книгой... И рядом с этим - жесточайшая болезнь, крупозное воспаление легких... Первые письма после выздоровления полны оптимизма и искреннего ликования. Ведь еще совсем недавно он писал: «А что, если весь мой труд уже лежит в мусорной корзинке? Это будет моим концом. Это значит, что больше ничем я уже не смогу быть полезным». Но уверенность побеждала. 1932 год, 10 марта... Моя страстная мечта стать активным участником в борьбе осуществилась. Все условия для творческой работы есть. Закончено четырехлетнее бездействие и полуголодное, нищенское существование. Жизнь моя теперь заполнена до краев. Вперед, к труду, за рост и достижения! Пожмите крепко мои руки, товарищи. Моя победа - ваша победа. Первый том - вам, Петя, Мара. Слышите, как горячо стучит мое сердце? Наша с тобою, Петя, дружба не затухнет, нет - окрепнет. Я умею ценить чистоту чувств... Не жалея, отдает Николай Островский время и силы людям, окружавшим его. Райком комсомола обсуждает лично с ним все важнейшие дела. Фактически он равноправный член бюро. О тех временах Островский писал: «К партчистке я прихожу уже как трудящийся, а не как лодырь». В день пятнадцатилетия комсомола ребята из райкома вручили Островскому комсомольский билет. «Сочинская «комса» возвратила меня в свои ряды», - написал он. Но не только сочинские комсомольцы считали Островского своим сотоварищем и старшим братом. Сотни парней и девчат слали Островскому свои письма. Книга читалась и зачитывалась. О ней говорили на работе, в общежитиях, о ней спорили, ее полюбили. Комсомольские агитаторы читали «Как закалялась сталь» вслух. Ее передавали по радио. Вся страна была рядом с Островским, вся страна знала его, гордилась им. 1933 год, 23 октября... Я весь в юбилейных делах. Отныне член комсомола с 1919 года. Комсомольский билет № 8144911. Ты скажешь, впал в детство, нет, просто я омолодился, сбросил с плеч десяток лет н веду себя как юноша. Как жаль, что жизнь эту юность не раз жестоко ранила, и было больше боли, чем это полагается. Моя жизнь развертывается сейчас на боевых линиях, есть для чего жить, а сил физических осталась такая крошка. Вспыхнешь в небольшой речи или напишешь небольшую статью, и наваливается свинцовая, тяжелая усталость. Разрыв между духом и матерней. А теперь так нужны физические силы! Будем жить за счет аккумуляторов. Привет тебе в день 15-летия комсомола. Крепко сжимаю твои и Тамарины руки... Твой Коля. Здоровье все хуже. Все меньше остается сил. От постоянной неподвижности в почках образовались камни, приносящие нестерпимую боль. А жизнь, кипящая вокруг, тревожит, заставляет работать, работать. В печати с большим разговором о чистоте языка выступил Алексей Максимович Горький. Островский считает своим долгом выступить в дискуссии, он работает над статьей. «В художественной литературе, - напишет он, - больше, чем где-либо, главное - не темпы, а качество. Лучше написать одну книгу в несколько лет, но чтобы она «жила» десятилетия, чем три-четыре книги, забываемые уже на другой день после их издания». Это была истина. Правда, не совсем подходящая разве что для автора статьи. Ему предстояло написать еще одну книгу и не в несколько лет, а очень быстро, и такую книгу, которая стоит на линии огня рядом с первой своей сестрой уже не одно десятилетие. Островский готовил себя к этому, еще одному броску. 1934 год, 8 апреля Дорогие Петя и Тамара! Письмо получил. Пишешь о ряде вопросов, заданных тобой мне, ждешь на них ответа. Видно, что этого письма я не получил. Здоровье реставрируется. Пишу статью для «Молодой гвардии» «За чистоту языка». По заказу Караваевой. После этого займусь исправлением ошибок первой книги, ибо издательство «Молодая гвардия» переиздает обе части в одном томе - «роскошным изданием» с красочным картонным футляром для книги. Все это готовится как подарок к съезду писателей. В конце апреля это издание сдается в производство. «Богатые иллюстрации», тираж 15-20 тысяч экземпляров. После этого издания будет выпущено третье массовое дешевое издание - 50- 100 тысяч экземпляров. Обо всем этом мне вчера написал главный редактор «Молодой гвардии». Они выполняют решение ЦК комсомола. Вторая книга в первом издании выйдет из печати через две недели, тираж пятнадцать тысяч. Недавно получил письмо Киршона - А. М. Горький на днях опубликует статью о работе автора «Как закалялась сталь». Жизнь меня ласкает и зовет меня к борьбе. А я, глупый, едва было не погиб от нелепой болезни... Когда нужно будет мое партпоручительство, скажи - немедленно вышлю. Твой Н. О. В одном из своих писем Николай Островский писал: «Я - один из молодой гвардии большевиков. Железная партия воспитала нас. Мы - рожденные бурей...» Эти слова - «рожденные бурей» - остались в голове, осели в памяти. Летом и осенью тридцати» четвертого появляется идея новой книги и название ее из того письма - «Рожденные бурей». Сочинское жаркое лето словно подхлестнуло писателя. Новая болезнь чуть не победила Островского. С великим трудом удалось врачам отстоять его от смерти. Теперь нужно было работать впятеро, вдесятеро, чтобы оторвать у времени лишний месяц, лишний день, ЛИШНИЙ час... Друзья хлопочут о том, чтобы Островскому предоставили новую квартиру в Москве. А в Сочи по-прежнему кипит жизнь. По вечерам в садике возле дома на Ореховой собираются друзья. Толя Солдатов играет на гитаре, поет любимые песни. Запевает всегда Островский. Когда Толя берет знакомый аккорд, лицо Николая Алексеевича оживает, и он начинает: По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед!... 1934 год, 10 октября Дорогой Петя! твое письмо получил. Опять почтовые штучки. Писал тебе не раз. Катя машинку привезла. Система «Мерседес» - на пол-листа, стоит тысяч пять... Деньгами Трофимов меня снабжает весьма заботливо. 25-10 в Москве выйдет второе издание. Дорогое-10 000. К Октябрьским праздникам выйдут еще 20 тысяч - обыкновенных. В 1935 году проектируют массовое 100 000 издание. Так пишут, а как будет, не знаю. В Москве молодогвардейцы активно действуют, добывая мне квартиру на зиму. Жду результата. Готов ехать в Москву каждую минуту. Это трудно, но необходимо для учебы...... Мое здоровье - ничего себе, жить можно. Целые дни в саду. Осень у дверей. Последние дни на солнышке греюсь. Ведь целые полгода придется в комнате прожить. Будут новости, сообщу. Никогда больше не говори, что я тебя забыл - сам знаешь, что это неправда. Крепко жму твою руку. Твой Коля, г. Сочи. Начиная работать над новым романом, Николай Алексеевич писал: «Молодежь должна знать всю гнусность и подлость врага, его предательскую двуликость, хитрость и коварство в борьбе с пролетариатом, чтобы в грядущей нашей борьбе нанести ему смертельный удар. Я делаю это для того, чтобы в предстоящих боях, если нам их навяжут, ни у кого из молодых бойцов не дрогнула рука». Это была главная формула романа, его девиз, смысл его создания. Это, пожалуй, флаг всего творчества, всей жизни Николая Островского. Работа над «Рожденными бурей» шла стремительно, Островский торопился, он физически ощущал, как исчезают последние крошки сил. Рабочий день писателя становится предельно загруженным. Перерывы только на обед, на чтение газет и почты. Все остальное сокращено до минимума. Он работает утром, он работает днем, он работает поздней ночью. Порой руки ощупывают стопу исписанных листов. На губах появляется еле заметная улыбка. Островский доволен. И торопится еще больше. 1934 год, 19 ноября Дорогой Петрусь! Твое письмо получил. Я, конечно, не думаю оставлять сочинскую квартиру. Дважды глупость сделать нельзя. Если мне дадут в Москве квартиру, то я уеду, а мама останется здесь. Из Москвы вестей о квартире пока нет. Очень трудно получить там квартиру, на этом фронте за меня борется целая группа товарищей, в их числе Серафимович и Кольцов. Со дня на день жду решения. Обо всем сообщу, О тридцатитысячном издании знаю и с монетой здесь все в порядке. Трофимов пишет, что в тематический план издательства на 1935 год включено двадцатипятитысячное издание «Стали» и новая книга под условным названием «Рожденные бурей». За второе издание они уплатят 60% прежнего. Это очень хорошо. Ведь издательский перевод на нац. яз. не оплачивается по закону. Это большевистское исключение, чтобы поддержать больного парня. Факт, что Трофимов и Нейфах относятся ко мне прекрасно. Машинка работает прекрасно. Кто скажет, что это не твое детище?.. Итак, я на перепутье. Не то останусь здесь, не то уеду. И от этой неизвестности нехорошо. Скоро, очень скоро начну работать над второй книгой... Вкладываю в это письмо двадцать пять рублей, хочу, чтобы получил в самом срочном порядке, да простит мне это нарком связи. Ты купи мне на эти деньги четыре экземпляра первой и второй части на русском языке, они мне до зарезу нужны, а волокитчики из издательства до сих пор не высылают. В Сочи книги расхватали в один час, не успел узнать, что они прибыли, как их не стало... Крепко жму твои руки, Петрусь. Сегодня комсомольская бригада почти поставила мне телефон в порядке шефства, теперь я никому не дам жить спокойно. Будем говорить с Москвой по прямому. Сочи. Твой Коля. Последние два года жизни полны удивительными, солнечными событиями. К Островскому приезжает председатель ВЦИК Украины Григорий Иванович Петровский. Правительство Украины строит для Островского дом в Сочи. Его награждают орденом Ленина. «Я принимаю величайшую награду от революционного правительства нашей страны, - сказал Островский, получая орден. - Что я могу сказать в ответ на это? Мы в своей жизни старались быть похожими на тех изумительных людей, которые называются старыми большевиками, которые через героические бои привели нас к счастью жить в стране социализма. И мы, юноши, стремились быть похожими на этих людей, которых глубоко уважали, стремились быть преданными всей душой нашим командирам, нашим вождям. И когда жизнь свалила меня в постель, я все отдал для того, чтобы доказать своим воспитателям - старым большевикам, что молодое поколение класса не сдается ни при каких условиях. И я боролся. Жизнь старалась сломить меня, выбить из строя, а я говорил «не сдамся», ибо я верил в победу... И я теперь радостно встречаю жизнь, которая подарила мне возвращение в строй». «В строй», - говорил Островский. Об этом он мечтал всю свою жизнь и этого добился волей и стремлением победить. Он всегда считал себя солдатом. Солдатом партии. Солдатом Красной Армии. Словно перекликаясь со словами, сказанными при вручении ордена Ленина, это письмо - последнее письмо Петру Новикову. Снова в изломанной болезнью жизни - праздник. Солдат партии вновь становится солдатом армии. 1936 год, 16 февраля... Я крепко засел за работу. Два секретаря запариваются основательно. Уже написал две главы и материал подготовил для дальнейшей работы. До мая месяца надеюсь закончить первую часть «Рожденные бурей» и подготовить материал для второй части. Получил мандаты от многих комсомольских организаций, а также и Харьковской. Украинцы не забывают своего земляка. Я постараюсь оправдать их доверие. Можешь меня поздравить с возвратом в армию. Меня зачислили в ПУР РККА и выдали мне книжку. Это меня очень обрадовало, еще раз доказывает, что при случае я могу быть полезен. Кажется, все свои новости тебе сообщил. Еще забыл о квартире. Несмотря на крепкие морозы, мне удается удерживать температуру комнаты 24 градуса, и так ровно, без колебаний, чего не удавалось делать в Сочи. От этого и мое более нормальное здоровье здесь. Пиши, братишка, о себе. Как здоровье жены и сына? Привет мой горячий шлю всем вам. Жму крепко твои руки. Коля. Москва.... В одном из писем Новикову Николай Алексеевич писал: «... Я не скажу неправды, говоря, что преданнее тебя у меня нет никого из моих друзей. Ты всегда хочешь принести мне хорошее и помогаешь, чем можешь. Чем я смогу отплатить тебе за все это, кроме искренней дружбы, о которой ты знаешь?..»... Бывает дружба, которая переживает людей. Это вершина человеческих отношений. Смерть Островского не лишила Новикова друга. Потому что не может умереть высокий дух истинного товарищества и настоящей человеческой дружбы. Дружбы, рожденной истинными коммунистами.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.