Я отчего-то опечалилась за ту, в джинсах, с мальчиком на коленях, представила, как, наверное, однажды она с радостным изумлением поняла, что станет матерью, а может быть, ждала этого и готовилась. А потом – первый толчок в бок, еще робкий, неуверенный, едва ощутимый, и с этого дня она уже постоянно и терпеливо ждала его, тревожилась затянувшимся спокойствием, а почувствовав биение зародившейся жизни, замирала в нежной радости, вся сосредоточившись только на этом.

Представилось, как день ото дня она делалась спокойней, в походке и в движениях – осторожность и плавность, одежды свободней... Как застенчиво и счастливо улыбалась оттого, что ей уступают место, оказывают внимание. И за все это, за любовь и ласку она скоро подарит миру человека, в муках произведя его на свет...

Женщины-матери могут понять то состояние, которое и словами-то невозможно передать, тот момент, когда молодая мать впервые будет кормить свое дитя грудью. Теплое материнское молоко, способное малюсенькое, беспомощное существо насытить, наделить силой и здоровьем на всю жизнь, начавшее копиться, наверное, с того самого момента, когда это существо только-только зародилось, стронулось, заструилось по жилочкам, и когда запричмокивал малюсенький ротик, сжимая сосок десенками, – заструилось сильнее, не прерывая ток свой, чтобы насытился маленький человек, окреп, легче перенес бы, как сейчас принято выражаться по-научному, адаптацию в этом неспокойном мире, вдыхая загазованный воздух, засыпая под грохот современной техники, в синтетической рубашечке и ползунках... И, наверное, всякий раз потом, кормя ребенка грудью, она переживала трепетно-сладостное состояние своего нутра, переживала глубокое удовлетворение от сознания, что она – мать, что она кормит дитя своим целительным молоком, что через него, она передаст ребенку доброту, силу, нежность и здоровье. Я даже представила, как, накормив ребенка, она осторожно уложила его в кроватку, такого тепленького, такого родного, ласково осмотрела и распрямилась, глубоко, успокоенно вздохнула и, затенив свет, взялась за отложенные на вечер дела...

И, конечно же, если бы не пачка сигарет, торчавшая из кармана ее куртки, у меня не возникла бы мысль, что она может курить, может быть грубой или несправедливой... Это же мать!

И все-таки что-то царапнуло по сердцу. За ту, в пушистой белой шапочке, было спокойно – у нее светло на душе. А за эту – тревожно, боязно: не поколебалось ли в ней чувство материнства в самой первозданной сути его, и она растворилась, обезличилась в людском потоке, добровольно одевшись в эту «униформу» – джинсы и куртку...

Я постаралась отвлечься от раздумий, начала незаметно наблюдать за пассажирами. И тут с удивлением отметила, что, оказывается, не я одна выделила радостным вниманием молодую мать в белой шапочке. Пожилые женщины смотрели на нее ласково, с притухшей уже, спокойной печалью по своей молодости – у них уже все позади, все в памяти; они смотрели на нее, как на ангела во плоти. Молодые женщины и девицы посматривали в ее сторону с удивлением и плохо скрытой завистью, другие – скептически, с ужимками: подумаешь, допотопная фифочка! Однако, не замечая за собою, принимались приводить в порядок небрежные прически, поправлять шапки, одежду.

А мужчины, кажется, все без исключения, пожилые и молодые, смотрели на величественно-женственную молодую мать с радостным удивлением и вроде бы вовсе не замечали ту, в джинсах, – она привычная, таких много.

А я все переводила взгляд с одной на другую и все старалась понять: почему они, живущие в одно время, почти одного возраста, такие разные в облике и поведении? Ведь материнство – это, наверное, единственное и ни с чем не сравнимое состояние женщины, которое создает единый образ – образ матери...

Вспомнился рассказ о молоденькой учительнице, которая непослушному ученику велела прийти в школу с мамой. И она явилась, только учительница не смогла определить, кто это – папа или мама? Сказала о плохом поведении сына и распрощалась. Но мальчик продолжал нарушать дисциплину в классе, тогда она велела ему прийти с папой – та же история, и учительница решила вызвать его родителей. И когда они пришли, учительница, сильно смущаясь, спросила: «Кто из вас папа, а кто мама?..» Если это и выдумка, то выдумка горькая.

Я не знаю почему, но вышла из вагона вслед за матерью с ребенком на руках, прошла к эскалатору, остановилась ступенькой ниже, и мы двинулись вверх. Внутренне успокоившись, что мать с ребенком утвердилась на подрагивающей лестнице-чудеснице, посмотрела на встречу идущую и поразилась: люди, двигающиеся навстречу, будто по команде «Равнение налево!» поворачивали головы в сторону молодой матери в белой пушистой шапочке, устремлялись на нее завороженным взглядом и с сожалением провожали ее, такую светлую русскую мадонну...

Зеленый снег

Последнее время в доме у нас было очень многолюдно и шумно. Голова моя болела пока терпимо, но я уже чувствовала, вот-вот она все мне припомнит, за все выдаст: и за то, с каким трудом сдерживала я свои внутренние «порывы», чтобы не взорваться, боялась вольно или невольно огорчить или обидеть своих близких, за шум, за усталость по вечерам – все-все припомнит мне моя больная голова, я уж ее знаю.

И собралась я да и поехала в деревню. Через неделю и наши приедут.

Весна вовсю шумела, звенела и пела. Дорога подсохла, машина шла ровно, жужжала умиротворенно. По сторонам чернели и ершились перезимовавшей стерней поля, кое-где под елками еще лежал снег, испятнанный заячьими следами, – на утренней зорьке они, видать, все еще петляют и вяжут причудливые вензеля. Встречь бегут деревушки, прозрачные березки в зеленоватом пушке, ельники и осинники загустели. Кругом даль неоглядная... Машину иногда потряхивает, но думается хорошо, пробуждающаяся природа глаз не утомляет, головная боль на время отступила.

В деревне тихо, покойно. В городе уж как-то и забывается, что есть на свете такие вот тихие уголки, что вокруг такая успокаивающая красота. Тропинки местами перехлестнуты весенними прозрачными лужами. Серые тесовые крыши обсохли, и дома, стряхнув снежные, неуклюжие шапки, вроде бы выше сделались. То там, то тут взмыкивают и шумно вздыхают коровы, высунув ноздрястые влажные морды в маленькие оконца стаек. А перед оконцами, на высоких и теплых кучах навоза, скопившегося за зиму, гребутся куры и неуверенно пока еще, вроде простуженные, керкают петухи.

Перед нашим домом большая пестрая груда колотых березовых дров. Тротуар обсох, и доски такие теплые, что хоть босиком по ним ходи! Краска на двери облупилась. Вода в колодце покрыта льдом, да таким толстым – не пробить, значит, за водой надо идти на реку, она синеет внизу наледью, а по синему, будто отраженные облака, белеют островки льдин с остатками снега.

В избушке чисто и прохладно. Я на плитке вскипятила чаю, напилась и собралась разбирать рюкзак и сумку, но передумала. Завела часы-ходики, выставила в кухонном окне зимнюю раму, открыла створки, переоделась в брюки и куртку. переобулась в сапоги и пошла на улицу. Посидела на низенькой скамейке у стола, осмотрелась. Как все оставили, когда уезжали, так все и было. Вспомнилось лето, осень, как зимнею порою тосковалось о тепле, о весне, – и сразу отчего-то сделалось одиноко, необъяснимая тоска царапнула по сердцу: всегда все вместе приезжали. Почему-то именно веснами накатывают грусть и всякие размышления...

А солнце высокое, тепло от него животворное, небо как перламутровое. Воздух прохладно-сладкий, и такая благодать вокруг! Вот так бы еще и на душе... В избу уходить неохота. Подумала, чем бы заняться, и решила перетаскать дрова, сложить. их в ограде в поленницу. Я сказала себе: «Ничего. Все нормально», – и взялась за дело. Дрова березовые, тяжелые, но такие красивые, белые, как свечки. С непривычки скоро устала наклоняться за каждым поленом, но приспособилась: сяду на клеткой сложенные в два ряда поленья, наберу беремя, поднимусь и несу... И вот уж тонюсенькие пленочки да солнечно-желтые, как кукурузная крупа, опилки на куртке, на перчатках, на сырой земле. Помечталось попить прохладного березового соку – оставила на потом: пойду на реку за водой, по пути выберу березку, подточу осторожно, подставлю кружку и, пока воду набираю, пока поднимаюсь в угор, наберется соку нутро оживить...

Груда убывает, поленница растет. Я уж и перчатки сняла и куртку. Дышится легко, работается споро.

Наведались соседки, обедать звали, остатки, мол, и завтра стаскаешь... Я пообещала прийти, но прежде все-таки решила разделаться с дровами. И опять таскаю да таскаю, таскаю да таскаю.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.