- А я боюсь.

- Ничего, ничего. Все будет прекрасно.

- Ты думаешь?

- Ну, конечно!

Органист, куда - то скрывшийся, когда мы подошли к Нине, появился в дверях и поклонился ей почтительно и старомодно. Она вздохнула:

- Нужно идти. Я в «Метрополе», номер четыреста двадцать. Приезжай, я тебя умоляю.

Был прохладный вечер с вдруг налетевшим ветерком, каким - то негородским, прозрачным, приводившим на память нетронутый снег на полях. Мы шли из консерватории, Володя говорил без умолку, и, наверно, мне не следовало слушать то, о чем он говорил. А я слушала, и мне хотелось, чтобы мы еще долго шли по этим гулким весенним улицам, о которых пел в Большом зале орган.

- Я спрашивал себя: ну, а если бы мы не встретились в Сталинграде? Произошло бы со мной это счастье, потому что со всей безнадежностью, с сознанием, что ты не любишь меня, это все - таки счастье? Вот ты уверяешь меня, что я обманываюсь, что это - просто возвращение к жизни и, если бы мы не встретились, я влюбился бы в другую. Но ты не знаешь, как я верен себе и чем было всегда для меня это чувство!

Я сказала:

- Довольно, Володя, - но, должно быть, у меня был не очень решительный голос, потому что он замолчал только, чтобы поцеловать мою руку.

- Вот на флоте у меня был друг, даже брат: мы побратались, и я написал его матери, чтобы она меня считала за сына. Он убит. Я поражался тому, как беспечно, как цинически - равнодушно он относился к любви. И другие. А я... Меня всю жизнь охватывал трепет, и сердце начинало стучать, и казалось, что, если бы я стал такой, как они, я провинился бы перед тобой на всю жизнь. Тебе странно, я знаю, что все это как будто вспыхнуло вдруг. Да, вспыхнуло, но таилось всегда, и я никогда не мог совершенно забыть тебя, а когда влюблялся, это были женщины, которые чем - то напоминали тебя. Не говори ничего, - вдруг сказал он, остановившись. - Пусть будет так, как будто ты не слышишь меня. Когда в Сталинграде я спросил тебя: «Ты счастлива?» - и ты ответила: «Да», - ведь это было неправдой. Не отвечай, я говорю сам с собой, ты не слышишь меня. Когда ты в госпитале уверяла меня, что Андрей умен, благороден, талантлив, неужели ты думаешь, что я не понял, что ты...

- Володя, я запрещаю тебе говорить со мною об этом.

- Хорошо, поговорим о другом. Хочешь, я расскажу тебе, как однажды в ледоход перешел Оку? - вдруг спросил он, остановившись и приблизив ко мне взволнованное лицо с широко открытыми глазами. - Это было в Колкове, есть такой маленький город на Оке. Я приехал туда по комсомольским делам, и не один, а с товарищами, среди которых был некий Шульга, очень острый и насмешливый парень. Время было весна, апрель, вот как сейчас, снег только что сошел, земля взъерошенная, неприбранная, и все кругом в каком - то волнении: птицы орут без умолку, вода бежит днем и ночью, звенящая, сливающаяся, живая. Должно быть, это волнение передалось и нам: мы много спорили и все до одного были влюблены.

- И ты?

- Да, - быстро отозвался Володя. - В том - то и дело. Но я, понимаешь, был влюблен в девушку, которая - увы! - совершенно не замечала меня. Она жила в Ленинграде, в общежитии Мединститута, и, когда я приезжал к ней из Кронштадта, разговаривала со мной ровно десять минут, да и то, уткнувшись в какую - нибудь терапию. Ну, вот. Это было тогда. - Он помолчал.

- Я много раз видел ледоход, и всегда это было так, как будто какая - то медленная, неуклюжая сила нехотя ломала грязный лед и с трудом двигала его неведомо куда вместе с вмерзшими обломками зимней, сонной, ленивой, уходившей жизни. А тут... Веселый, грозный шум стоял над рекой, да не шум, а рев, от которого на сердце сразу стало просторно и тревожно. Между льдинами, вставшими на дыбы, вдруг закипала мутная, бешеная вода. И все вокруг было именно бешеное - нестерпимый, режущий глаза солнечный блеск, мелькание каких - то птиц, с криком носившихся над рекой... Мы стояли и смотрели. А на том берегу тоже стояли и смотрели какие - то люди. И вдруг мне подумалось: «Если бы Таня была на том берегу, хватило бы у меня смелости дойти до нее?» И едва я мысленно произнес эти слова, даже еще не произнес, а только пробежал от берега до берега взглядом, как этот парень, Шульга, толкнул меня локтем в бок и сказал: «Ну, что задумался? Небось, слабо перейти?» Я посмотрел на него и стал спускаться на лед.

Мы шли, и казалось, что в переулках, слабо освещенных расплывающимся, падающим вниз голубоватым светом, война уже кончилась и началась совсем другая, мирная, полузабытая жизнь: уже довольно давно, с полгода, как в Москве зажглись маленькие фонари. Но война продолжалась. Часовой расхаживал у зениток, спрятанных в деревьях сквера. На улицах белели свежее - наведенные линии переходов, и край панели был обведен белым; это стали делать только в годы войны. Дежурные в огромных шубах неподвижно сидели у ворот, и все, как нарочно, было таким, чтобы остаться в памяти на всю жизнь.

У берега лед был еще нетронутый, крепкий, с темной тропинкой, по которой переходили Оку, - продолжал все с большим волнением Володя. - Я выбежал на эту тропинку, но она сразу пропала, а впереди открылась большая, покрытая темной треснувшей корочкой полынья, - наверно, в этом месте зимой выпиливали лед для складов. Ребята закричали, но голоса донеслись чуть слышно, издалека, да и не до них мне было. Это были минуты беспамятства, восторга! Мне казалось, что я один на один схватился с этими льдинами, сталкивающимися, кружащимися и обманывающими меня на каждом шагу, с этим блеском, от которого что - то дрожало перед глазами, с этим звоном, стоявшим над рекой и весело, бешено отзывавшимся в сердце. Я прыгнул и провалился в желтую кашу из снега и мелкого льда, вылез и опять побежал, и все лихорадочно менялось вокруг, и нужно было сразу решать, куда броситься в следующее мгновение. И все это было ради тебя! Я был уверен, что ты ждешь меня на том берегу, честное благородное, слово! Чему ты смеешься?

- Ты смешно сказал, по - старинному: даю честное благородное слово.

- Разве нехорошо?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.