Октябрь – для всех и навсегда

С. СОЛОВЬЕВ. В отношении к этому вопросу, я думаю, можно полностью устанавливать знак равенства между нашими поколениями. Воспитание души мои товарищи и я тоже считаем и целью и гражданским смыслом своего существования в искусстве. От того, насколько глубоко, широко, серьезно, не ханжески воспитана, человеческая душа, зависит огромное количество человеческих деяний – социальных, политических, нравственных и просто бытовых.

И здесь любопытно обратиться к одной из новых тенденций западного кино. Я еще помню время, когда реакционная пресса капиталистических стран нападала на нашу кинематографию: слишком социально, мол, слишком политически, слишком революционно то, что у нас снимается… Теперь ситуация резко изменилась. Революция неожиданно стала «ходовым товаром» на кинематографическом рынке. Однако весьма занятно, как там понимается и подается революционность. Прежде всего, оказывается, необходимо как можно больше демагогической трескотни с псевдомарксистской терминологией. И тогда любую уголовщину можно выдать чуть ли не за революционность.

Я убежден, что фильмы, направленные на воспитание души и, значит, отстаивающие наши позиции, позиции Октября, делают огромное политическое дело. Это и есть серьезнейшая революционная акция советского кино на зарубежном и нашем экране.

Г. ЧУХРАЙ. Еще одной опасной модой на западном экране мне представляются постоянные попытки изобразить человека как какое-то жестокое и грязное, живущее лишь инстинктами животное. Кто-то, может быть, снимает такие фильмы по недомыслию, кто-то следует моде, но кто-то вкладывает в такие ленты определенное и весьма опасное идейное содержание. Если человек – скотина, то зачем мне за него страдать, зачем рисковать своей жизнью, зачем стремиться к лучшему будущему для него? Проживет и в хлеву. С такой философией совсем уж легко нажать на гашетку... Наш же кинематограф призван доказывать уникальность человеческой личности, воспитывать гуманизм и уважение к себе подобному, а это путь к пониманию и миру, а не к войне и насилию.

Наше Советское государство, как сказано в новой Конституции СССР, заботится об охране, преумножении и широком использовании духовных ценностей для нравственного и эстетического воспитания советских людей, повышения их культурного уровня. Отсюда ясно, какой огромной значимости задача стоит перед нашим искусством.

С. СОЛОВЬЕВ. Для искусства нет и не должно быть запретных тем. Запретным может быть антигуманистическое мышление. Кинематограф имеет полное право обращаться к самым крайним человеческим проявлениям, исследовать самые острые противоречия, но лишь при том условии, что за этим стоит серьезная нравственная позиция художника. И оценивать его труд надо не по фабульно-внешним признакам, а по тому, из каких побуждений он взялся за работу. А то, скажем, и «Калину красную» можно будет назвать картиной «из жизни уголовников»... Кино – средство массовой коммуникации, и неверность, ошибочность, даже просто приблизительность идейно-нравственной позиции автора фильма могут вызвать тягчайшие последствия.

Заставить подражать героям того или иного фильма – далеко не единственная цель киноискусства. Я до сих пор помню, как в четырнадцать лет впервые увидел фильм Михаила Калатозова «Летят журавли».

Со мною что-то произошло. Я вышел из кинотеатра «Аврора» на Невский проспект, и меня шатало. Я почувствовал кровное, душевное родство с героями картины. Подражание здесь было ни при чем, кому подражать – Веронике, что ли? Раз десять я смотрел эту картину, знал ее почти наизусть и снова шел смотреть, шел к хорошо знакомым и любимым людям, как домой. Подобный же контакт с героями, сопереживание, сочувствие – все это я ощутил, следя за событиями «Баллады о солдате».

Г. ЧУХРАЙ. Я думаю, что заставить подражать, как вы сказали, не только не единственная цель – это вообще не цель искусства. Однако подражают ли героям фильмов? Да. Иногда это идет на пользу, иногда – нет. Цель же искусства, на мой взгляд, – в воспитании чувств. Есть, конечно, люди, которые понимают цель искусства несколько упрощенно, считают, что искусство впрямую воздействует примером Показали, положим, хорошего производственника – и все зрители немедленно кинутся перевыполнять план. Показали вора – и резко вырастет кривая преступлений. Это – заблуждение, не имеющее ничего общего с искусством.

Вот пример. После выхода на экраны фильма «Чистое небо» я получил письмо от группы девушек, обучающихся в народном университете. Они были возмущены тем, что героиня картины на четвертый день своего знакомства с героем привела его к себе домой и осталась с ним ночью. «Разве так поступают советские, девушки?» – спрашивали они. Бедные девушки, подумал я, прочитав письмо. Они даже не заметили, что героиня на всю жизнь осталась верна этому человеку, не бросила его в дни самых страшных испытаний и любила только его. Но дело даже не в этом. На четвертый день нельзя, а на какой можно?

С. СОЛОВЬЕВ. А существует норма, что и когда можно, а что и когда нельзя?.. Может быть, на десятый можно?

Г. ЧУХРАЙ. Это – нормативное, косное, омертвевшее мышление. Все раз и навсегда разложено по полочкам. И того же эти девушки ждут от искусства, а искусство – это не прейскурант хороших поступков.

Кинематограф призван развивать чувства. Человечеству в конечном счете далеко не безразлично, способен ли некий отдельный индивидуум к высокой любви или нет. Смешно, но некоторые утверждают, что нельзя доверяться чувствам. Они, дескать, только мешают... Но это же глупо, нельзя доверяться дурному чувству. Эмоции толкают нас на высокие или низкие поступки. Искусство может воспитывать эмоции и тем самым воздействовать на наши поступки. Оно, таким образом, учит не тому, как поступать в конкретном случае, а тому, как жить. Представим себе двух начальников. Оба умны и вежливы, доброжелательны к подчиненным и гуманны, но первый – потому, что он считает это правильным, а второй – потому, что так чувствует и не может иначе. Кто мне симпатичнее? Разумеется, второй. В критической ситуации первый может и передумать... А второй всегда останется человеком.

С. СОЛОВЬЕВ. Если он стал им в детстве...

Когда шел отбор исполнителей для фильма «Сто дней», я встретился с несколькими сотнями старшеклассников. Я не искал актерствующих детей, поэтому никого не просил прочесть басню, а просто пытался говорить с ними о жизни, о литературе, о кино. Помню, спросил я одного парня, знает ли он, кто такой Онегин. «Да знаю!» – ответил он мне со злобой. «А чего ж ты злишься?» – заинтересовался я. «Русским языком же сказано – лишний человек. Так он и мне лишний!» – сказал мальчишка. И это, к сожалению, была не единственная встреча с вовсе не плохим подростком, который терпеть не может классическую литературу, а читает только приключения и фантастику.

Нормативное мышление, нормативное чувствование, как ни обидно, во многом прививаются нашим зрителям школой. Расхожие педагогические схемы и штампы, с помощью которых «проходят» литературу, приносят большой вред. Поэтому Онегин для иных ребят – это всего лишь неискренний тип, который к больному дяде ехал с мыслью: «Когда же черт возьмет тебя!»

Г. ЧУХРАЙ. Именно эта нормативность преподавания отбивает вкус к высоким произведениям литературы. Это плохо. Но нет ничего плохого в увлечении фантастикой и приключениями. В условиях, когда мальчишка слышит: этого нельзя, а этого не может быть, потому что не может быть никогда, – ему особенно остро хочется чудес, загадок, тайн. Ему хочется фантазировать. Вообще фантазия – ценнейшее качество человеческого интеллекта, что стало особенно очевидным после изобретения компьютеров. Скажем, логическое мышление оказалось вполне доступным для ЭВМ, а вот интуиция, фантазия, воображение не моделируются. Зритель хочет фантастики, но мы почему-то спешим отдать сценарии фантастических фильмов на консультацию тем, кто всегда осудит фантастику за то, что она не наука. А фантастика и не должна быть наукой! Она на это совсем не претендует.

С. СОЛОВЬЕВ. Печально, когда и кино тоже становится способом доказывать давно известные истины. Сплошь и рядом зритель приходит в кинотеатр лишь затем, чтобы убедиться: то, о чем ему рассказали с экрана, он знал сто лет назад. Плохо, когда искусство не несет в себе открытий. В чем, скажем, причина успеха той же «Калины красной» Василия Шукшина? Да в том, что на очень простом материале, без электронных завываний и эффектной бутафории зрителям дали новую, незапрограммированную, не предвиденную ими информацию. Они увидели абрис уникальной человеческой души. А это, оказывается, не менее интересно, чем лунный пейзаж.

Г. ЧУХРАЙ. Мы следим за судьбой Егора Прокудина и сопереживаем герою фильма, радуемся проявлению доброго и человечного в нем. А когда он погибает, мы понимаем, как это страшно – смерть одного-единственного человека. Я не люблю фильмов, где кровь льется рекой, где люди мрут как мухи, а зрителя это не трогает. Не люблю фильмов, где смерти и убийства – повод для развлечения.

В свое время мне перевели статью по поводу «Баллады о солдате», напечатанную в Китае. Меня критиковали за то, что я показал: война – несчастье. Между тем как, по мнению моих пекинских критиков, война – это счастье. Осудили меня и за то, что в фильме советский солдат бежит от вражеского танка. Но, во-первых, тот же солдат подбил два фашистских танка – этого мой оппонент как-то не заметил. А во-вторых, на войне воевали и побеждали живые люди. Герой, по моему мнению, это не тот, кто не боится смерти, ранения, увечья. Этого не боятся только психически ненормальные...' Нормальный человек хочет жить. Но он не хочет жить рабом и не хочет видеть свой народ в рабстве и поэтому идет сражаться. Чувство собственного достоинства, чувство ответственности за себя, за своих товарищей, за судьбу страны не позволяет ему отступить.