Русская литература первой половины прошлого столетия подарила миру столько неповторимых гениев, что гении эти иногда представляются сегодняшнему читателю единственными создателями отечественной словесности, одинокими титанами-атлантами, удерживающими на своих могучих плечах все стройное собрание классических художественных творений. Между тем наша литература той эпохи являла собой гармоничный художественный организм, в котором многочисленные самобытные таланты находили свое место рядом с признанными гениями и шли с ними к одной цели. Рядом с Пушкиным, Гоголем, Лермонтовым, Тютчевым мы видим поэтов Боратынского, Дельвига, Козлова, Языкова, прозаиков Бестужева-Марлинского, Вельтмана, Даля. Все это первоклассные русские таланты. Их сочинения в наши дни перестают быть библиографической редкостью, они переиздаются большими тиражами и приходят к современному читателю, открывая ему обаятельность старого, но не стареющего в своей строгой чистоте мира оригинальнейших писателей пушкинской поры.

«Библиотека – великолепное кладбище человеческих мыслей... На иной могиле люди приходят в беснование; из других исходит свет, днем для глаза нестерпимый; но сколько забытых могил, сколько истин под спудом...» Эти печальные слова своеобычнейшего русского писателя Владимира Федоровича Одоевского (1803 – 1869) невольно вспоминаются при размышлениях о его собственной литературной и жизненной судьбе, слишком долго пребывавшей в забвении.

В 1834 году молодой Белинский писал об Одоевском: «Этот писатель еще не оценен у нас по достоинству». В конце жизни сам Одоевский оглянулся на пройденный путь и не без горечи заметил: «Моя история еще не написана». Увы, несмотря на немалые успехи современных историков литературы; эти слова и по сей день остаются печальной истиной.

Между тем жизнь Владимира Одоевского заставляет нас задуматься о литературной судьбе так называемых «второстепенных» писателей. Очевидно, что без этих даровитых людей наша литература была бы несравненно беднее. Пушкин, постоянно искавший союзников и единомышленников, сознавал это особенно отчетливо. В 1831 году А. И. Кошелев сообщил его отзыв Одоевскому: «Пушкин весьма доволен твоим «Квартетом Бетховена»... Он находил, что ты в этой пьесе доказал истину, весьма для России радостную; а именно, что возникают у нас писатели, которые обещают стать наряду с прочими европейскими, выражающими мысли нашего века».

В свою очередь, Одоевский мыслил русскую литературу как уникальный художественный организм, как галерею живых лиц, «замечательнейших организаций», участвующих в общей культурной работе. «Судьба лучших людей – корень Русского просвещения и литературной славы», – говорил Одоевский. И это верно в отношении его собственной судьбы, его роли в истории отечественной литературы. Самобытная личность Одоевского – одна из наиболее примечательных в галерее русских лиц и деятелей тех лет.

Конечно, эпоха эта была сложна и долга, включала в себя почти полвека русской жизни, и Одоевский мог сказать о себе то же, что говорил он об одном из своих героев: «Три поколения прошли мимо него, и он понимал язык каждого». Но не всегда современники были внимательны к этому писателю, ученому и философу, они проходили иногда мимо его книг и мыслей. Сам Одоевский это очень хорошо видел и следующим образом объяснил: «Обыкновенно думают, что от книг переходят мысли в общество. Так! Но только те, которые нравятся обществу; не нравящиеся обществу мысли падают незамеченными. Большею частию книги (кроме книг гениальных, весьма редко появляющихся) суть лишь термометр идей, уже находящихся в обществе».

Значит ли это, что «несвоевременные», не понравившиеся тогда обществу мысли Одоевского канули в бездонный колодец прошлого, стали историей? Сам писатель думал иначе: «Мысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет». Одоевскому было известно, что в сфере духа ничто не исчезает бесследно. Книги и мысли, как известно, имеют свою судьбу, и потому можно сказать, что они появляются и воспринимаются во время, когда становятся нужны. Именно сейчас стало ясно, что за знаменитыми «Русскими ночами» и другими сочинениями Владимира Одоевского стоит достаточно идей и проблем, отнюдь не ставших историей. Потому Одоевского можно назвать современным писателем.

Сегодня мы обращаемся к В. Ф. Одоевскому не только как к даровитому русскому прозаику первой трети прошлого столетия. Выясняется, что и в сфере точных наук, эстетики, педагогики, музыки, социальной мысли этот удивительный человек начинал задумываться над проблемами, тогда лишь едва намеченными, а сегодня подступившими к нам вплотную. Перечитайте «Русские ночи» Одоевского, и вы обнаружите там целый сонм живых, нестареющих мыслей, услышите любопытнейшую перекличку веков, увидите движение трезвой, цепкой и целеустремленной мысли, легко и смело отбрасывающей наивный академизм и прорывающейся к подлинному знанию о мире.

Судьба Владимира Одоевского в немалой мере определялась его происхождением, аристократической средой, навязавшей ему множество обязанностей, должностей, занятий и сковавшей жизнь писателя суровыми правилами этикета. Сам Одоевский не роптал: «Мое убеждение: все мы в жизни люди законтрактованные; контракт может быть прескверный, пренелепый, но мы его приняли, родясь, женясь, вступая в службу и т. д., следственно, должны исполнять его, что не мешает стараться о его изменении и о том, чтобы впредь таковых контрактов не было».

Жизненный «контракт» Одоевского был достаточно непрост. Его мать Екатерина Алексеевна, женщина весьма своеобразного ума, была из крепостных, зато отец, князь Федор Сергеевич, вел свою родословную от легендарного варяга Рюрика, призванного на княжество древними славянскими племенами. По знатности своей князья Одоевские стояли во главе российского дворянства, что с неизбежностью влекло за собой чины и придворные должности, орденские ленты, скуку светского салона и рутину канцелярий и департаментов. Служить надо было, ибо древний княжеский род заметно оскудел.

К этой жизни готовили с младенческих лет, но домашнего воспитания было явно недостаточно, и в 1816 году юный Одоевский стал учеником Московского университетского благородного пансиона. Это привилегированное учебное заведение, основанное поэтом М. М. Херасковым, являлось, в сущности, подготовительным факультетом старейшего университета России и отличалось многообразием изучаемых здесь наук и высоким уровнем преподавания. Лекции читались лучшими университетскими преподавателями. Воспитанники имели право выбирать предметы, что и позволило Одоевскому сосредоточить внимание на словесности, русском языке и основных началах философии. В пансионе поощрялись занятия литературой, переводы, диспуты. Воспитанники посещали проходившие в зале пансиона заседания Общества любителей российской словесности. На этих заседаниях историк Погодин и увидал впервые юного Одоевского, «стройненького, тонкого юношу, красивого собою, в узеньком фрачке темно-вишневого цвета», который с сенаторской важностью разводил по местам дам и во время чтений наблюдал за порядком в зале. Здесь, в пансионе, встретились многие будущие деятели русской культуры, и для них это была хорошая школа в начале жизни.

Годы учения в пансионе были для Одоевского порой напряженной, плодотворной работы, непрерывных ученых и литературных занятий. Именно тогда он впервые начал печататься, в том числе и во «взрослом» журнале «Вестник Европы». Две встречи той поры особо важны для понимания духовной жизни молодого Владимира Одоевского. Первая – это знакомство с мечтательной, возвышающей душу поэзией Василия Жуковского: «...В трепете, едва переводя дыхание, мы ловили каждое слово, заставляли повторять целые строфы, целые страницы, и новые ощущения нового мира возникали в юных душах и гордо вносились во мрак тогдашнего классицизма...» Это была встреча с новой литературой, с возникшим тогда русским романтизмом. Одновременно юный Одоевский увлекся философией, учением немецкого мыслителя Ф. В. Шеллинга.

Вторая встреча с русским романтизмом для Одоевского оказалась важнее, и это многое определило в его дальнейшей судьбе. Когда в 1822 году он окончил пансион с золотой медалью, выбор уже был сделан: Одоевский примкнул к лагерю русских романтиков. Но с самого начала он вместе с несколькими друзьями избрал особый путь в литературе русского романтизма. Путь этот вел к художественному творчеству через теорию, через создание национальной философии. В сфере интересов Одоевского литература на время была заслонена философией, отошла на второй план.

В 1823 году Владимир Одоевский и его друг поэт Дмитрий Веневитинов создают знаменитое Общество любомудрия, объединившее в своих рядах представителей передовой дворянской молодежи Москвы. Цель общества определена была в его названии – любовь к мудрости, прилежное изучение античных и немецких философов и работа над созданием оригинальной отечественной философии, из которой и должна была возникнуть новая русская литература.

Это было удивительное собрание даровитых русских натур, так много обещавших и немало сделавших! Дмитрий Веневитинов, строгий юноша с профилем Наполеона, блестящий оратор и теоретик, достигший в своих статьях и письмах поистине чаадаевской глубины и беспощадности суждений и как-то посоветовавший вообще приостановить ход развития тогдашней российской словесности с тем, чтобы «заставить ее более думать, нежели производить». Глубокомысленный и замкнутый Иван Киреевский, один из лучших критиков той поры, ценимый Жуковским и Пушкиным. Энциклопедически образованный эстетик и теоретик литературы Владимир Титов. Юный поэт и конногвардеец Алексей. Хомяков, чей необыкновенно живой ум и вдохновенное слово прирожденного оратора обратили на себя внимание в собраниях у Рылеева и часто ставили в тупик тогдашних петербургских теоретиков. К кругу любомудров были близки молодые поэты Федор Тютчев и Степан Шевырев, историк и собиратель русских древностей Михаил Погодин, способный журналист и издатель Николай Полевой.

Каждое имя тут – заметная веха в истории русской культуры. Не следует забывать, что все эти одаренные люди были молоды, объединены дружбой и сходными мнениями, не страшились препятствий и более всего опасались односторонности, узких путей и бескрылых стремлений. В этом высоком и благородном простодушии – сила и обаяние романтического любомудрия.

Владимир Одоевский был в этом уникальном культурном организме своего рода центром, верховным судьей и примирителем. Личное обаяние, незаурядный ум и познания, талант прозаика и полемиста привлекли к Одоевскому многих. Достаточно сказать, что среди его друзей был Грибоедов, заметивший в «Вестнике Европы» статьи юного любомудра и пожелавший познакомиться с автором. Александр Одоевский, этот блестящий корнет конной гвардии, декабрист, кузен Владимира, очень много значил в его судьбе. Одоевский писал: «Александр был эпохою в моей жизни». Порывистый и много знающий Вильгельм Кюхельбекер издавал вместе с Одоевским альманах «Мнемозина», сыгравший заметную роль в становлении русского философского романтизма. Друг Пушкина Дельвиг писал Кюхельбекеру об Одоевском: «Познакомь меня, как знаешь и можешь, с твоим товарищем. Литературно я знаю и люблю его. Уговори его и себя что-нибудь прислать в новый альманах «Северные цветы», мною издаваемый». Так началось сближение Одоевского с пушкинским кругом писателей, столь важное для его дальнейшей литературной судьбы.

Любомудры свою центральную дорогу усматривали в просветительстве, в постепенных культурных преобразованиях и тем отличались от деятельных умов декабризма. Тщетно Александр Одоевский и Вильгельм Кюхельбекер пытались приобщить Владимира к своему кругу идей, к деятельности тайного общества – юный философ предпочитал отвлеченные умствования и чистую науку: «Я никуда не езжу и почти никого к себе не пускаю: живу на Пресне в загородном доме, и весь круг физической моей деятельности ограничивается забором домашнего сада. Зато духовная горит и пылает».

Тем не менее после грозы 14 декабря, расколовшей русское общество и начавшей принципиально новую культурную эпоху, Владимир Одоевский был среди смельчаков, помогавших заключенным и ссыльным декабристам. Он хлопотал за своего кузена Александра и способствовал его переводу из Сибири на Кавказ, поддерживал в ссылке Вильгельма Кюхельбекера. Самому Одоевскому одно время угрожал арест, ибо известны были его тесные связи со многими участниками восстания.

Иные времена наступили для самого Одоевского, и его друзей. Прежнее простодушие было уже невозможно в новых суровых условиях, и любомудры как-то сразу повзрослели и обратились к практической деятельности. Пришло своего рода «трезвение» романтической мысли – неизбежное следствие крушения юношеских иллюзий. «Время фантазии прошло; дорого заплатили мы ей за нашу к ней доверенность», – вспоминал Одоевский об этой поре разброда в стане любомудров.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.