С детства запало мне в память:

«Трава без души – сено, лес без души – дрова, а человек без души?.. Какой же он человек, если без души?.. Если без души, так это не человек, а труп ходячий...»

Слова эти любил повторять мой отец. И невдомек ему было, что бродил когда-то по нашей Украине мудрец в дырявой свитке – казацкий сын Григорий Сковорода. В восемнадцатом веке – вот как давно он жил и скитался. Не имелось у него за душой ничего, кроме мудрости, а потому за ночлег и хлебосольство расплачивался он не золотом – золотыми словами. И они до сих пор в ходу, неразменные эти слова.

Отец, сам того не подозревая, тоже цитировал Григория Сковороду. И я лишь через много-много лет узнал, из какой сокровищницы достались отцу эти запомнившиеся мне с детства слова.

Запоминающиеся слова, не правда ли? Но запомнить еще не значит понять. Теперь-то я хорошо знаю это. Так же хорошо, как и то, что не всякую расхожую истину нужно безоговорочно принимать на веру.

«К чему это ты клонишь, Михаил Егорович?» – наморщит лоб кто-нибудь из читающих эти строки. А клоню я вот к чему. Любому из нас наверняка приходилось слышать: что было, мол, то прошло и быльем поросло. А ведь это неправда. Просто есть люди, которым, кроме как о школьных проказах, не о чем, в сущности, вспоминать. Но они не желают взглянуть правде в глаза и вот, обманывая себя и других, сокрушенно вздыхают: «Было да прошло...» А иной забывчив умышленно. Потому что ему совестно за свое прошлое.

Несколько лет назад, возвращаясь из отпуска в Казахстан, я задержался в Киеве. И неожиданно повстречал бывшего друга – человека, с которым мы учились в одной школе и вместе кончали курсы трактористов. На целину поехали тоже вместе. А потом наши дороги разошлись...

Я старался не думать об этом человеке и, когда случайно столкнулся с ним на бульваре Шевченко, хотел пройти мимо, не подавая вида, что узнал его.

Но он сам заговорил со мной. Принялся рассказывать, как он доволен работой и вообще городской жизнью, в каком живет достатке, какая у него необыкновенная жена и какие большие надежды подают его взрослые и почти уже взрослые дети...

– Их у меня четверо. Я часто им рассказываю о первоцелинном житье-бытье – про то, как грелись мы у костров, как мерзли в палатке...

– Знаешь, про палатку не надо... – прервал я его. – Палатка наша – в Музее Революции...

Вот, собственно, и все. что я скача п ему. А он, солидный, среднего возраста мужчина, отвел глаза и покраснел, как напроказивший хлопчик.

Зимой 1955 года – в первую и, пожалуй, самую тяжелую из всех памятных мне целинных зим – человек, которого я называл когда-то своим другом, дезертировал из совхоза. Сомневаюсь, чтобы он рассказал про такое жене и детям. Но что было, то все-таки было. И никогда не порастет быльем. Только вот на воспоминания надо иметь право, а обеспечивается это право чистой совестью. Так что, читатель, если ты услышишь сокрушенное: «Было, да быльем поросло...» – не верь сокрушенно вздыхающему.

«Фотографии первых целинных лет многое освежают в памяти. На снимках – голая степь, тракторные поезда, колышки с названиями совхозов, палатки, землянки, тесные вагончики, глиняные мазанки без крыш, прозванные тогда «бескозырками». Люди в этом жилье ютились при тусклом свете фонарей и керосиновых ламп. Но поглядите на лица этих людей – какие они веселые, радостные. Оптимизм и уверенность видны в каждой улыбке, в каждом жесте. Все мы, работавшие тогда на целине, ощущали этот оптимизм, этот душевный настрой сознававших свою силу людей. А как впечатляла пробужденная нами к жизни степь! Все двигалось и стекалось сюда, на передний край, как это бывает перед большим наступлением. Любой человек, попадавший в то время на целину, невольно начинал жить ее интересами».

Это выдержка из книги Леонида Ильича Брежнева «Целина» – книги, которая стала в нашей семье настольной, а я читаю и перечитываю ее, как повесть о собственной жизни. Ведь целина – это моя жизнь, и молодость целины – это моя молодость. Вчитываюсь в точные, емкие, берущие за душу слова книги товарища Брежнева и будто вновь оказываюсь в том времени, в той атмосфере первоцелинных будней.

Было... Сколько лет прошумело – урожайных и до обидного малохлебных, радостных и тревожных, – но все так же отчетливо, словно было это вчера, помню я прекрасное мартовское утро 1954 года, когда паровоз прокричал нам, что скоро остановка, и наш поезд замедлил ход. Я прижался лбом к окну: спеленутая снегом степь, холмясь, убегала к далекому горизонту, возле железнодорожных путей темнела россыпь убогих мазанок с непривычными плоскими крышами, потом показался вокзальчик, больше похожий на барак.

«Джаксы» – было написано над входной дверью. Наш комсомольский эшелон прибыл в пункт назначения. Помнится, нас будто ветром выдуло из вагонов. Не терпелось попробовать, какой он на вкус, казахстанский воздух, услышать, как скрипит под ногами целинный снег, а главное, хотелось побыстрее попасть в места, где нам предстояло заложить совхоз и обосноваться на долгие годы. И в то же самое время не оставляло беспокойство: что там за земля под снегом? Способна ли она родить хлеб? Приживутся ли на ней деревья? Думалось: порыв порывом, желание желанием, но хватит ли упорства да и вообще силенок на то, чтобы эти пустынные – хоть шаром покати – пространства стали похожими на мое родное, утопающее в садах и зелени Приднепровье?

Встречали нас двое: кареглазый серьезный казах с обветренным смуглым лицом – парторг Бейсенбай Айтмаганбе-тов, второй, бравый великан в кожанке, перетянутой командирским ремнем, был вылитый Котовский.

– Николай Торский, – зычно и весело представился двойник знаменитого комбрига. – Главный агроном.

И вот первая информация. Название у совхоза есть – «Ярославский», но директора пока что нет; земли для совхоза выделены, но где будет центральная усадьба, пока что не решено – намечены две точки на выбор; жить на первых порах мы будем в урочище Байгыз; ехать до него тридцать километров, дороги туда нет и добираться пока что не на чем, так что денек-другой придется поскучать в Джаксы.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.