Не хочу

Он быстро поглядел на меня испытующе, недоверчиво: пойму ли я, что значат эти страшные слова. Потом отвернулся, вскинул голову вверх. Зажмурился, горько и безнадежно сжал челюсти. И я испугался, что больше ничего не услышу. Но через мгновение он заговорил снова, словно для него имел смысл не сам рассказ, а какая-то особая цель, которая была важнее рассказа.

- У меня начались сонные обмороки - хожу, хожу, валюсь, снова встаю. А в голове ревут моторы, колокола звонят. А раз очнулся - лежу на снегу. Когда лег, не помню. И дверь открыта, когда открывал, не знаю! А перед глазами медленно кружатся красные, зеленые мухи, и звон в голове вроде бы управляет их кружением. Я стараюсь сделать звон тише, чтобы мухи остановились... Мухи вот-вот остановятся, замрут... Вот и хорошо, думаю. Легче стало. Можно на улицу выйти, там тепло, лето. Сяду на лавочку в тени. Нет, лучше лягу на мелкую, мягкую травку, на самом солнцепеке. Как это я раньше не сообразил, что на дворе лето! И так тепло, хорошо стало! Как иной раз летом залезешь в погреб, замерзнешь в сырости и, стоя на льду вперемешку с соломой, вспомнишь вдруг, что на дворе июль, духота.

Думаю о лете, а у самого мысль сквозит: что за чепуха, неужели с ума схожу, какая еще, к черту, скамеечка, травка? И в то же время глаз не могу отвести от березки и зеленой травки. И шальная надежда в голове: а может?..

Когда чуть очухался, добрался я ползком до двери, толкнул ее. Опять степь дымится, бледными огнями радуга играет. Безразличное ко всему небо. И рядом какой-то вагончик, валенки...

Что-то прилипло к щеке. Я поднял руку, ухватил что-то мягкое, щекочущее, потянул и содрал кожу с лица. Целый клок. И тут я почувствовал, что во мне все сломалось.

Я вывалился из вагончика и пополз, один перед лицом слепящего неба. Снег смерзся, но наст был тонкий, острый, и руки проваливались. Скоро я распорол варежки, исполосовал руки, но кровь из порезов не шла, хотя порезы были глубокие.

Кое-как я встал и побрел, то и дело падая и тыкаясь головой в снег. Потом я сообразил, что нужно идти там, где на насте ветер намел невысокие барханы. Тогда ноги не проваливаются, идти легче.

На снегу, как на море, солнечная дорожка. Шел я по этой дорожке и не думал ни о море, ни о суше. Мне уж было все равно, все едино, только бы шкуру свою спасти.

Потом выбился из сил. Свалился в снег. Лежу. И вдруг меня хлестнуло: «Ах ты, сволочь! Трус! Негодяй! Суслик! Все бросил! Сбежал! Шкуру спасать? Замерзнешь, как собака, как трус. Встать! Встать! Встать!!!»

Я поднялся. И побежал назад. Заставил себя! Не обращая внимания ни на наст, ни на что. И вот бегу я, тащусь, вернее, и заставляю себя вспоминать всех, всех до единого ребят, совхозных товарищей моих. Мирошниченко - как он в буран полз, врачиху на себе тащил. Самсонова того же, Красовского, Порывая. Как горе на первых порах хлебали, в степи мерзли, сутками с тракторов не слезали. Порадовал их Вася-рабкооп! Сбежал! Трус и дерьмо.

Тащился я из последних сил и говорил себе такое, что человек, наверное, себе за всю жизнь один раз говорит. Потом, когда сил не стало, пополз. Потом вагончик увидел. Рядом трактор стоит, люди копошатся.

И тут я понял: вернулись. Мои ребята вернулись! И заплакал.

Ослабел, нервы сдали.

Помню: очень мне было обидно, что вот они вернулись, а меня на месте нет. И еще помню: слезы щеки режут.

Как меня подобрали, как погрузили в кабину, не помню. По дороге наш трактор шоферы догнали. Доставили они меня в совхоз, хотели сдать в больницу, но, рассказывают, только на минутку завезли домой, залез я на печь и тут же заснул. А дело было уже тридцать первого вечером. Хозяйка меня будила, будила - куда там! Проспал Новый год. Утром первого всем совхозом проводили в больницу. Видите, на пальцах кончики отнять пришлось да на ногах...

смотрел на него и видел бесконечную снежную равнину. Тыкаясь головой, ползет по ней вот этот самый человек. Но у него черные лохмотья на сожженном морозом лице. Почерневшие пальцы. Он ползет и плачет. А над ним, переливаясь, искрится снежная радуга.

И я заговорил. Я говорил, что вот люди часто сами не замечают, какие героические дела совершают. И об этом нужно не то что писать, а кричать во весь голос, чтобы все знали. И это героизм, который...

- Молчи!

Я почувствовал резкую боль в руке. Василий вырвал у меня блокнот. Искалеченные пальцы комкали бумагу.

- Мне не нужен такой героизм. Я не хочу замерзать в степи, как тот ямщик. Из-за Степутенко. Что он вовремя бульдозеры не выслал дорогу чистить. Из-за главного инженера. Что его черти унесли под Новый год за тросами. Ты пойми: если мне еще раз придется, все равно повезу продукты и замерзать буду. И Самсонов побежит за санями. В конце концов совхоз-то не виноват, ребятам жрать надо. Но я спрашиваю: почему так получается?