* * *

В разговорах, спорах, в критических статьях об искусстве сегодня едва ли не самым ходким стал эпитет «современный». «В современном стиле», «современное оформление», «остросовременные ритмы», «вполне современное здание»...

«По-настоящему современный», – говорят о художнике, писателе или актере, когда хотят дать ему высшую аттестацию. Обычно всему этому сопутствуют рассуждения о специфике нашего бурного века – века расщепленного атома и космических полетов, кибернетических машин и пересадки сердец, непрерывно возрастающего потока информации... После такого энергичного разбега чаще всего прямо провозглашается или на худой конец довольно активно звучит в подтексте мысль о том, что в столь исключительный период истории, в эпоху глобальной ломки и обновления не может кардинальным образом не измениться и искусство. Как именно, уточняют редко и большей частью туманно. Зато во имя чего, формулируют довольно точно: чтобы в наибольшей степени соответствовать небывало усложнившемуся внутреннему миру современного человека.

Звучит это солидно и воспринимается многими как аксиома. Не в последнюю очередь, видимо, потому, что каждому из нас все-таки приятно думать: вот, мол, какие мы сложные да тонко организованные, примитивом вчерашнего дня нас уже не удовлетворишь. Между тем куда как полезно иным современникам, всерьез убежденным, что уже сам факт проживания в XX столетии механически приобщает их к величию века и возносит над веками минувшими, трезво взглянуть на себя и вспомнить о тех, чьими наследниками выпало нам быть, причем не в силу каких-то очевидных своих преимуществ, а волею естественного течения жизни, закономерной смены поколений. Объективности ради даже самым ревностным поборникам незамедлительных и сверхкрутых преобразований не следовало бы забывать, что «вчерашний день» искусства, если обратиться лишь к истории нашей Родины, – это «Слово о полку Игореве» и «Витязь в тигровой шкуре», храм Покрова-на-Нерли и погост в Кижах, «Манас» и «Калевала», рублевские лини и раскаты «Богатырской», «Евгений Онегин» и «Война и мир»...

* * *

«Время», «Вехи времени», «Бессонница века», «Бег времени», «Времена и дороги», «Повесть временных лет», «Четверть века», «Память», «Возраст», «Четки лет»... Этот перечень, который охватывает лишь малую часть сближающихся по смыслу названий стихотворных сборников и циклов последней поры, убедительно свидетельствует о том, что никогда, видимо, не иссякнет извечное стремление поэтов говорить с читателями «о времени и о себе». Собственно, эту тему не «планируют». Она возникает и входит в стихи сама. Столь же естественно и закономерно, как естественны и закономерны движения времени и неизбежность нашего раздумья над ним.

Кто-то из критиков, кажется, А. Урбан, сказал однажды об Анне Ахматовой, что у нее были «сложные отношения с прошлым». В какой-то мере эти слова можно отнести к характеристике любой поэтической судьбы, если, конечно, речь идет о художнике честном и самобытном, о человеке, чья жизнь неразрывно связана с радостями и болями отчей земли. Безоблачны и лишь сладостно приятны отношения с прошлым только у тех, кто не привык бессонничать над минувшим, у кого нет в душе жгучей потребности оценить пережитое строгой мерой возросшего опыта, пришедшей с годами мудрости.

Как это бывало во все времена, критика сегодня далеко не единодушна в оценке состояния текущей поэзии. Суждения высказываются самые разнообразные. Поговаривают, например, что пора стихов-де прошла. Поэзия утратила свой былой вес в жизни общества, явно сдала, и бесполезно пытаться вернуть ей то положение, которое еще совсем недавно она занимала в умах и сердцах современников. Многие почти панически хватаются за голову при виде бурливого потока версификаторской серости, на пути которого, несмотря на страстный призыв М. Исаковского, так и не появилось пока достаточно эффективных плотин. У современной поэзии находят целый ряд серьезных и легких недугов. Она, оказывается, страдает «некоторым разобщением с социальными проблемами» века, насаждает «моду на старомодность», грешит «суперинтеллектуализмом», определенно питает слабость к «псевдофилософскому великанству» и т. д. Что касается молодых авторов, то их в довершение ко всему один строгий критик публично пристыдил за «вялость и безмускульность... и в мысли и в стихе».

И хотя одновременно с этим отмечают несомненное «повзросление», расширение диапазона нашей поэзии, «отрешение от суетности» и наличие других ценных качеств, приобретенных ею в последние годы, минорные тезисы все-таки западают в память читателя, вызывая у него вполне понятное чувство тревоги, порождая сомнения и вопросы. И естественно, возникает желание проверить истинность иных из этих утверждений, обратившись к жизни, к движущейся панораме отечественного стиха. Желание тем более острое, что пишущему эти строки картина развития современной поэзии отнюдь не представляется неким унылым бессезоньем, когда читателю остается лишь предаваться воспоминаниям о былом и тешить воображение неопределенными надеждами на будущее.

По-моему, звучащие порою в нашей критико-библиографической публицистике сетования на то, что будто бы снизился интерес к стихам и сами они несколько поугасли, не соответствуют истинному положению вещей. Обилие рифмованных поделок, отбивающих вкус к поэзии, сколь бы ни было печально само это явление в принципе, при всем желании нельзя признать порождением лишь последних лет. Гневные слова по адресу незадачливых сочинителей гладких и пресных виршей не раз раздавались и в прошлом. Помнится, еще Писарев возмущался многочисленностью и устрашающей плодовитостью того особого сорта лириков, которые «поют от избытка своей ограниченности». Стихотворные сорняки, конечно, портят поэтическое поле, и бороться с ними необходимо. Но в то же время верится почему-то, что вдумчивый, зрелый читатель даже сквозь густой бурьян настырно тянущейся к славе посредственности все-таки пробьется к чистым родникам живого, трепетного слова. А таких читателей с каждым днем становится больше.

Нет надобности вооружаться сверхмощной оптикой, дабы убедиться, что как в самой поэзии, так и в ее взаимоотношениях с читателем происходят существенные, давно уже наметившиеся сдвиги. Эстрадные, по-своему примечательные феерии под сводами Дворца спорта и Политехнического музея сменились ныне воистину всенародными торжествами в заповедных местах отечественной поэзии. По-особому одухотворенно звучат стихи, читаемые сегодня перед многотысячными аудиториями в овеянном легендами Михайловском, на могиле великого кобзаря в Каневе, на родине Федора Тютчева на Брянщине и Коста Хетагурова в Осетии... Ставшее без преувеличения массовым увлечение классикой в огромной мере содействовало эстетическому росту читателей. Оно обострило их способность чутко улавливать тончайшие нюансы поэтического творчества, резко повысило непримиримость к любым претензиям на признание без достаточных на то оснований. Поэзию всегда судят строже, чем другие виды искусства. Потому что от стихов мы ждем непременно чуда. Какое сердце не замирает в предвкушении его, в особенности, когда так свежи в памяти магические пушкинские или обжигающие душу есенинские строки. Сегодня читатель предъявляет поэзии повышенные, а порою и жесткие требования. Он подходит к ней с эталонами классики, и поэтому менее всего склонен прощать какое бы то ни было небрежение к слову, как это случалось еще недавно, в обмен на остроту темы или энергично демонстрируемый интеллектуализм. В этих условиях стало неизмеримо труднее дебютировать с шумным успехом, подобно тому, какой был сравнительно легко повторимым явлением, скажем, в конце пятидесятых годов. Читатель ныне сдержаннее в проявлении своих эмоций. Он стал пристальнее и взыскательнее. И с рукоплесканиями не спешит.

Есть художники, жизнь и творчество которых всегда воспринимаются как безусловный образец идейно-нравственной цельности, подвижнического служения самым высоким по человеческим понятиям идеалам. Этим нам дорог Пушкин. Без пушкинской меры прекрасного, без пушкинского эталона гражданственности труднее было бы разобраться во многих сложных и противоречивых явлениях отечественной культуры. Свято хранимая в душе, нередко вопреки пафосу провозглашаемых деклараций, верность заветам автора «Евгения Онегина» и «Полтавы» не раз помогала выйти из лабиринта смятения и исканий на столбовую дорогу большого искусства не только Блоку и Ахматовой, но и таким разным по отношению к традиции поэтам, как Маяковский и Есенин, Асеев и Заболоцкий.

С Пушкиным, конечно, любую мысль доказывать проще. Хотя бы потому, что, несмотря на все катаклизмы последних полутораста лет, его авторитет ни разу так и не был поколеблен. Скажем, уже Тютчеву в этом смысле повезло гораздо меньше. Его никто вроде бы не объявлял устарелым, не сбрасывал с криком с парохода современности, но тем не менее в какой-то момент обнаружилось, что среди пассажиров этого судна автора «Умом Россию не понять...» не оказалось. Впрочем, тут же усомнюсь в собственном утверждении. Этого имени не было видно порою лишь в публикациях о поэзии. Но в самой-то поэзии оно продолжало жить, по-прежнему сохраняя значение и силу образца. По той простой причине, что в искусстве неумолимо действует закон, согласно которому выветриванию и эрозии подвержены лишь вторичные по своей сущности пласты, а все истинно первородное даже под толщью песка забвения продолжает жить и оказывать воздействие на последующий ход развития художественной мысли.

Да, не всегда популярность Тютчева соответствовала той восторженности, с какой была прочитана Пушкиным тоненькая тетрадка его стихов, присланных из Германии. Но ведь не секрет и другое – мастерство, философская глубина, патриотический накал лирики Тютчева всегда сохраняли свое значение как качества объективно неизменные, существование которых, к счастью, не зависит от скоропалительных приговоров разбитных рецензентов и прихотливых петляний моды. Вот почему резко возросший в наши дни интерес к его творчеству не следует воспринимать как приятную случайность с полузагадочным налетом сенсации. В истории не раз бывало, что поэты не самой высшей одаренности в определенные периоды становились властителями дум, кумирами публики. Но еще не случалось, чтобы по прошествии некоторого времени их нашумевшее наследие способно было вновь пробудить к себе столь же активный интерес. Бенедиктов, Надсон, Апухтин, Бальмонт, Северянин... Никому из них после прохождения пика славы не удалось уже вернуть даже малой доли некогда глобального читательского внимания. Творчество же поэтов, подобных Тютчеву, таящее в себе зерно непреходящих ценностей, волнует нас, пожалуй, даже сильнее, чем его современников. Возможно, оно еще ждет своего истинного прочтения где-то там, за горизонтом нашего века.

Убежден, что и сегодняшнее всеобщее увлечение Блоком, испытав частичные отливы, еще не раз повторится в будущем. Думается, не единожды «громаду лет прорвет» и мятежный, клокочущий стих Маяковского. Достигнутое талантами такой величины, такой искрящейся самородное™, независимо от колебаний эстетической конъюнктуры, определяет уровень требований в искусстве, меру точности в оценке возникающих в процессе движения поэзии явлений. Причем не только путем прямого сопоставления и контактного соприкосновения с новым художественным материалом, но и, так сказать, незримо, подспудно, «тайно». Мы здесь имеем дело как бы с невидимым излучением, всепроникающая сила которого обеспечивает высокое напряжение мысли и чувств, препятствующих снижению и размыву завещанных классикой критериев.

Споры о том, что есть истинно гражданская поэзия и кого считать не мнимым, а подлинным ее представителем, возникали в литературной критике уже не раз. Размах и степень их остроты всегда находились в прямой зависимости от той конкретно-исторической ситуации, которая складывалась в жизни. Процессы, происходящие в обществе, глубинные сдвиги в судьбе народа, политический климат планеты – все, из чего слагается многокрасочная картина современности, предопределяло в каждом случае тот или иной поворот дискуссии. Но какой бы она ни принимала уклон, какие бы ни призывались на помощь авторитеты, неизменно обнаруживалось, что поиск ответа на поставленные временем вопросы, уточнение нашего, обусловленного движением жизни представления о гражданственности поэзии немыслимы, в принципе невозможны без самого заинтересованного и вдумчивого обращения к творческому наследию Николая Алексеевича Некрасова.

Нам дороги Державин и Пушкин, Грибоедов и Лермонтов, Баратынский и Кольцов, Тютчев и Блок... Но Некрасов любим особой любовью. Той любовью, которая, не принижая значения ни одного из названных поэтов, воспринимается как естественная дань признания художнику, чей голос впервые в истории отечественной литературы стал голосом самого народа, его затаенных чаяний и надежд.

Чем пристальнее вглядываешься в облик этой подвижнической, неповторимо яркой личности, чем глубже проникаешь в таинство неброского с виду некрасовского стиха, тем полнее и масштабнее раскрывается перед тобой смысл и значение подвига поэта, тем понятнее становится ожесточенность, с которой неоднократно скрещивали в поединке мечи противостоящие ДРУГ другу истолкователи его творчества. Казалось бы, в истории русской поэзии нет фигуры более определенной, нет другого художника, который бы столь открыто и ясно вершил суд над временем, столь же откровенно и недвусмысленно высказывал свои взгляды. И тем не менее стихи Некрасова неизменно вызывали бурю разноречивых эмоций, порождали в обществе многозначный, неодносложный отклик. Неправильно было бы думать, будто это всегда выражалось только в прямолинейно полярных суждениях.

Одни, мол, его приветствовали, другие отвергали. Конечно, передовая часть общества, в особенности революционно настроенная молодежь, видели в Некрасове борца за свободу, за народное благо, а реакционеры, прислужники самодержавия травили его как вольнодумца, демократа, возмутителя умов. Но такова уж судьба остро гражданственного поэта – его творчество, находясь на пересечении самых насущных интересов общества, его талант, способный воспламенить миллионы сердец, становятся объектом борьбы, вызывают к жизни пестрый спектр мнений, приговоров, прочтений.

Однажды Бориса Ручьева спросили, так ли уж обязательно требовать от пишущих стихи, чтобы их творчество было непременно тесно связано с современностью. Ответ был краток: «Не современен – значит, не поэт». Характерно, что эти слова произнес автор поэмы «Любава», цикла «Красное солнышко» и других широко известных произведений, основой и поводом для создания которых послужил материал, строго говоря, не сегодняшнего дня, а периода легендарных строек тридцатых годов и тяжелых, незабываемых военных лет. Есть стихотворцы, чьи бойкие рифмованные отклики на текущие события, будь то праздничная дата или газетное сообщение о «снежном человеке» в Гималайских горах, следуют с устрашающей регулярностью одно за другим и тем не менее не оставляют заметного следа в сознании читателей. Это тот самый бурливый поток стихов-однодневок, которые лишь создают видимость озабоченности жгучими вопросами времени, а по сути своей стоят от них на весьма почтительном расстоянии. Ибо в конечном итоге все решают не вывеска, наклеенная на фасад произведения, а само его содержание и заключенная в нем способность привести в движение разум и сердца современников, обострить их восприятие проблем и забот бегущего дня в соответствии с высшим пониманием смысла и требований эпохи. Эпохи невиданных социальных сдвигов, жесточайших идейных противостояний, небывало возросшей ответственности каждого человека за свои поступки, стремления и дела.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.