Тува, как огромная чаша с зубчатыми краями из гор, хрустальных ледников. Переполнена озерами, реками, щедрым степным светом. С гигантской струей Енисея, прошибающего Саяны на равнины Сибири. И, быть может, у далекого океана все колышется красная щепка лиственницы, сорванная в тувинских горах, пройдя сквозь створы плотин, обгоняемая кораблями, мимо больших городов, вынеслась в зеленый рассол, застыла в полярном льду.

В Туву сквозь скалы и перевалы рвутся дороги. Вонзаются синими стрелами в центр Азии, прорезают его до Монголии. Природа, растревоженная человеком, разлетается гусиными косяками, разбегается рыжими косулями и маралами. И будущий Тоджинский заповедник готовится их принять.

Экспедиция двигалась в горкой Тодже. Мы собирали гербарии, перекладывая серые листы газет лиловыми влажными ирисами, огненно-золотыми жарками. Ловили жуков и бабочек.

Я шел с сачком по утренней свежезеленой тайге, в изумрудных лохматых лиственницах. На открытых полянах мощными редкими купами марьино коренье — дикий таежный пион выпустил твердые, как круглые пули, бутоны. Уже раскололись зеленые оболочки и виднелись малиновые угли цветка. И такой напор в них и сила, что, кажется, тронь — и взорвется, ударит алой струей. Я искал распустившийся цветок для гербария, обходя солнцепеки. Но цветка еще нет, лишь краснеют бутоны.

Из-под ног моих взлетел махаон. Я погнался за бабочкой, выносясь на горячую голую кручу с ртутным блеском солнечных огромных проток Енисея, омывающих острова, и на самой кромке обрыва успел достать, вырвать бабочку из ветряного пространства, оплести тончайшей сеткой.

Махаон был прекрасен, черно-желтый, в прожилках, резной, с оранжевыми и синими пятнами. Лежал у меня на ладони. И я вдруг увидел, что жилки и кольца орнамента как маленькая карта Тувы, в которой он был создан и жил. Тайными силами в нем отпечатался рисунок Саян, Танну-Олы, знойных долин Эрзина, озерный разлив Азаса. Бабочка-карта лежала у меня на руке. Енисей подо мной нес к океану огненно-белый разлив. Кукушки кричали о тайге, долголетии, о вечном рождении и смерти.

Я вспомнил свой въезд в Туву по Усинскому тракту, из Абакана в Кызыл, — синяя змея из асфальта захлестнула кручи Саян. Там, где пестрели жарки, где пчелы гудели в черемухах, там некогда шли отряды Щетинкина, партизанская конница перебредала ручьи. Кони пили студеную воду Тувы, и лиственницы над их головами горели осенним златом. И теперь среди круч таится могилка партизанского воина, арата или кержака. А мимо, в петле дороги «Икарус» блещет зеркальными стеклами, обгоняя колонну самоходных комбайнов с поднятыми мотовилами, сомкнутым строем идущих из России в Туву. Мы начинали свой путь от подножий, где было жарко и пестро от цветов. А ночью на перевале в нас ударил снежный буран, мы двигались в сплошном снегопаде, и под фарами перебегали дорогу маленькие горные зайцы. Мы сидели с шофером всю ночь. Он, как близкому, рассказывал мне о недавней свадьбе, как подарил невесте шкуру медведя, и родня собралась из тайги, соболятники, рыбаки. Пировали три дня, а потом он уехал в рейс. Я задремал в темноте под рокот мотора. А открыл глаза — и Туран в утренних переливах долины. Жена шофера, молодая, застенчивая, тянула мужу с обочины крынку с парным молоком. Он торопливо целовал ее молодыми губами, хлопал дверцей, и снова автобус несся, будто планировал на голубые равнины.

Я вспомнил лагерь геологов под белой горой Хайыракан. Мы разбили палатки среди енисейских проток, на гладкой равнине под Шагонаром. Где-то вдали, за порогами, уже грохотали взрывы на стройках Саянской ГЭС. Уже готовилось к возведению гигантское тело плотины. Языки огромного моря закроют пороги, прольются до самой Тувы, открывая путь кораблям. Здесь, на равнине, будет выстроен новый город, и геологи искали известь для новых бетонных заводов, уходили с утра с планшетами, молотками, раскрывая километровые карты. А вечером грелись у раскаленной железной печки, малиновой, пышущей, ибо шел ледоход, проносились белоснежные сочные льдины, усыпанные густой таежной хвоей, летали с кряканьем селезни. Протащило смятый железный баркас. А на третий день — убитого рогастого марала, вмерзшего в льдину. Мы шли по равнине под белой горой Хайыракан. Маленькие тувинские всадники скакали вдали. И мы думали о городе, который взметнется здесь, будто высеченный из земли одним ударом, о кораблях, пойдущих с низовий к Тодже.

Вечер в маленьком горном поселке Тора-Хеме, где под окнами новой рубленой школы с грохотом шла колонна трелевочников на новый лесоучасток. Молодые тувинские учителя собрались и слушали музыку, редкие записи на больших сверкающих дисках. Показывали книги, которые приобрели тут, в крохотном магазинчике, — коллекции картин Лондона, Парижа, Нью-Йорка. Их захолустный лесной уголок менял на глазах обличье, наполнялся энергией, действием. Они обсуждали, какой быть их школе. Уже давно отошли ликбезы, когда охотники, пропахшие тайгой, грубыми пальцами, привыкшими обдирать соболей, спускать курок у винтовки, выписывали буквы и цифры, листали страницы учебников. Недавно на склонах гор начали сеять хлеб, разводить крупный скот. И школа стала изучать трактор, доильный автомат, новейшее земледелие. На кручах в лучах заходящего солнца проступают красные рельефы охотников, рыболовов — древнейшие наскальные рисунки. Школьники работают здесь с археологами, постигая жизнь своих праотцов. Древность и современная культура, наука — вот что, по мнению учителей, создает в ученике глубокую духовную личность. И еще — береженье родной земли и природы. Ребята ходят классами в тайгу на «зеленые патрули», огораживают муравейники, спасают лес от вредителей. И об этом учителя вели разговоры в тот день. А над школой, над поселком с ревом шли самолеты: очередной воздушный десант забрасывал запчасти для тракторов, ящики со столовым хрусталем.

И рабочее общежитие в Ак-Давураке, где молодые рабочие склонили свои широкие узкоглазые лица над дипломными институтскими проектами — большим чертежом горной дробильной машины, вычерчивая узлы и детали.

Деменд Шеерпей рассказывал мне,

как учился его отец-арат в дырявой холодной юрте, у маленького негреющего костра, у захожего самоучки. При свете фитиля окунал дощечку в овечий жир, а потом в пепел, палочкой выводил письмена. Ошибся — стирай, и снова в сало и пепел. А он, Деменд, с детства увлекся конструированием. Строил с товарищами деревянные корабли с моторами и пускал их в маленьких высыхающих речках. Сейчас он работает на асбесте, добывая «горный лен», и учится заочно в политехническом институте. Сначала горные машины, а потом, быть может, и двигатели к океанским кораблям, о которых с детства мечтал. Хотя Тува в тысячах километров от океана.

Парни приехали сюда, на тувинский асбест, из далеких степных поселений, решив сесть за рычаги экскаваторов, за пульты машин. Тува, издревле кочевая, уставившая своими серыми юртами рыжие степи, сегодня энергично растит свой рабочий класс, молодых инженеров, ученых. Тувинский асбест и кобальт носятся над землей, войдя в элементы космической техники.

Я видел камнерезов из Бай-Тайги, уходящих в горы, отыскивающих среди сокровенных долин, ручьев и речек полупрозрачные желтоватые камни, вырезавших из них оленей, медведей, скакунов и горячих всадников, борцов и стрелков из лука. А под Ырбаном я видел живых могучих борцов, схватившихся в тяжелой богатырской схватке, и лучников, молодых спортсменов, посылающих пернатые стрелы среди золотых песков.

Тува древняя, пережившая походы великих завоеваний, переселения народов, о которых помнят каменные бабы на рыжих буграх. Тува молодая, влекущая к себе своей небывалой природой, своими делами, до которых всегда найдутся охотники, крепкие на руку, острые на глаз, бойкие на ум. Сегодня республика — многоязычное братство людей, и в этом братстве среди бесчисленных встреч меня поразила одна.

Мы познакомились в тувинском совхозе, куда привезли доильную установку и никто толком не мог наладить ее. А этот белесый парень, загораживаясь смуглым локтем, водил электродержатель, выписывая огненные вензеля на железе, стоя на коленях среди колючих трав. Я наблюдал его виртуозную работу на тонкой вибрирующей жести, слушая сочную русскую речь, пересыпанную тувинскими фразами. Пожилой зоотехник, коричневый, широколицый, цокал языком, видно, тоже любовался работой.

Потом мы сидели в одной кабине, и парень ловко вел грузовик, пуская его в ложбины, полные синих цветов, выворачивал одной рукой на изгибах дороги. Потом мы неслись на моторе, на узкой костлявой лодке по туманно-зеркальному озеру Азас, среди осиянных гор, и он, подцепив багром сети, вытаскивал из ячеи красноперых язей, кидал их на днище, и они загорались на черном дереве, стряхивая с себя слизь и солнце. Вечером он грузил в самолеты рыбу, закатывая бочки в фюзеляжи, пересмеиваясь с летчиками, опустившими свои бипланы у самой воды на зеленый луг, и долго смотрел вслед гудящим исчезающим точкам, уносящим за хребты на равнину озерный груз.

Вечером мы лежали на полу его маленького вагончика, приспособленного для полярных льдов и пустынных снегов. Рыбачья бригада отдыхала. Варилась уха в котлах. И Геннадий Гребенкин рассказывал мне свою жизнь.

Несмотря на молодость, он приобрел колоссальный опыт перемещений, труда, переживаний, двигаясь по гигантской стране между трех океанов, пробуя себя во всех областях, находя себя, проявляясь сильно, меняя вектор своего движения из любопытства, из жадности к новизне, из желания опробовать свои непочатые силы. Он владеет четырнадцатью профессиями, и не скажешь, которая у него основная.

Отличный шофер, он после армейской службы гонял свой грузовик по замкнутым тысячекилометровым трассам Казахстана, перевозя хлеб, шерсть и руду от Алма-Аты до Актюбинска и Целинограда, попадая в метели, сгорая в песчаных бурях.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.