Москва

- Нет, когда уж теперь...

Он поглядел на запад, где на минуту, разорвав тучи, воспалённо проглянуло в щель заходящее солнце. Минуту спустя, умилённый и растревоженный встречей, он направился дальше по размытой дорожке. «Милая, - сказал он почти вслух, - дала адрес...», - тронутый её уверенностью, что ничто не может случиться с Москвой.

В саду профессорской дачи, где помещался сейчас штаб полка, ещё рыжели на клумбах прихваченные утренними заморозками георгины, и в глубине лесной части сада стояли автомашины и походная рация. Сизый дым десятков самокруток висел в комнатах с густо нанесённой на полы глиной. В даче было уже полутемно. Только в комнате, которую занимал командир полка Мышкин, горела самодельная лампа с ацетиленовой сильной струёй, похожей на огонь паяльника. Удивительно короткими оказывались иногда бесконечные дороги войны: Мышкин перед самой войной преподавал на первом курсе архитектурного училища физику. Соковнин хорошо помнил его - с тонким. почти девическим румянцем на щеках. вежливого со студентами, но настойчивого и непримиримого к тем, кто плохо знал предмет. Месяц назад в этом, крепко уже обожжённом войной майоре с высоким требовательным голосом Соковнин с удивлением узнал своего бывшего преподавателя.

В шесть часов было назначено совещание командиров батальонов. Тревожный вечер октября стоял над утонувшим в сумраке дачным посёлком. Заря затянулась тучами и потухла. Где - то, в одной из ближних зон, начали вколачивать в небо снаряды зенитные орудия. Мышкин, дожидавшийся своих командиров, сидел в стороне за маленьким столиком. По временам он старательно принимался подкачивать лампу. Тогда слепительная струя начинала с новой силой бить из её носика.

- Прошу садиться, - говорил он учтиво и коротко, поднимаясь навстречу каждому входящему.

Ровно в шесть часов он открыл совещание. Соковнин ждал - сейчас он заговорит о Москве. В утренней сводке сообщалось об особенно напряжённых боях на Западном направлении. В наступившей тишине было слышно позвякиванье стёкол от ударов зенитных орудий.

- Я созвал вас, товарищи... - Мышкин отодвинул в сторону лампу, чтобы она не мешала ему видеть лица. («Неужели ухудшенные положения на фронте, - подумал Соковнин, - или, может быть, завтра в бой?») - ...чтобы поговорить о порядке боевого ученья.

Соковнин разочарованно вздохнул: он ожидал слова призыва и гнева.

- Я не всеми вами доволен, товарищи, - продолжал Мышкин, как преподаватель, просмотревший письменные работы, - у некоторых есть грубые срывы. - Он назвал имена. Учебный распорядок занятий, точно война не тут же, почти за окнами дачи. Казалось, не хватало только классной доски и формул закона Бойля - Мариотта. - С огневым боем неплохо. Хуже с атакой. Применение к местности - половина успеха. Каждый кустик, каждую складку земли применять, чтобы быть незаметным на местности, - он почти отрывисто выбрасывал фразы, вдруг замкнувшийся, жёсткий; даже женственный румянчик на его лице обрёл обветренный, кирпичный оттенок. - Плохо обучены люди - это лишние жертвы. Командовать людьми - для этого одной смелости мало. Здесь нужно уменье. Вы командиры батальонов... вам вверены сотни человеческих жизней. Военная ошибка, плохая сноровка, растерянность во время боя - это жизни, это люди, это их судьба. Плох командир, который не думает о своих людях. Что ели они сегодня? Не было ли жалоб? Как обувь?

Он сильным, коротким движением подкачал лампу, и теперь круглыми, выискивающими глазами оглядывал лица, как бы определяя отставших. Но Соковнин ощутил, что точно от первичных формул, как некогда от основных законов физики, переходит он к главному - закону войны. Он требовал будничных дел, но именно из будничных дел - из боевого учения, из пристрелки оружия, из маскировки - рождался успех на войне.

- Своих командиров подбираю не по дружбе, - сказал он отрывисто, - а по боевой их работе. Потворствуя одному, можно спасти одного, а погубить сотни.

Утром, на перекопанном поле, в отвалах жидкой глины, выброшенной из окопов, Соковнин проводил боевое ученье. Атака требовала применения к местности. Но ложиться в жидкую глину или переползать, маскируясь в наполненных водой овражках и складочках, бойцы избегали, предпочитая открытую перебежку. Он пожалел их, предвидя, как они намокнут и измажутся в глине.

- Плохо у вас с атакой, старший лейтенант Соковнин, - сказал Мышкин безжалостно. - Так выбьют у вас весь батальон прежде, чем вы закрепитесь.

- Пожалел людей, товарищ майор, - признался Соковнин.

- Плохо. От такой жалости люди на войне гибнут. - Казалось, он скажет сейчас: «Дайте вашу зачётную книжку, Соковнин. Я вынужден поставить вам «неудовлетворительно». - Человек на войне должен быть безошибочно точным, - сказал Мышкин резко. - Расплывчатый приказ - это начало ошибки, иногда роковой. На войне нет грязи или плохой погоды, - добавил он, снова повернувшись к Сокочнину. - На войне есть только местность. Садитесь.

Он смотрел теперь поверх голов, в угол, как бы мысленно проверяя всё хозяйство полка. Люди должны быть сыты, вымыты, здоровы, одеты. Как с топливом? Лес есть, сушите дрова. Что с баней? Почему не нагоняется температура? Готовьте печки. Сами изготовляйте, используйте каждый лист железа. Сегодня мы в домах, завтра - в поле. Война - это поле. Как с лошадьми? Хорошо ли укрыты? Не хватает сена - запаривайте полову, смешивайте с соломой.

Точно совещание где - то в далёком колхозе... а как же Москва? Соковнин вышел последним в черноту осеннего вечера. Сырость приглушала отдалённый гул разгоравшегося артиллерийского боя. Ломаные зигзаги разрывов из зенитных орудий были видны в стороне Москвы. Но то, что с жёсткой настойчивостью искал в своих командирах Мышкин, и определяло её судьбу, а вместе с тем и дальнейшие ходы войны.

И всё же случилось так, что он в Москве побывал.

Весь конец октября прошёл в упорных боях на Западном направлении. Немцы вводили в бой новые части. Во всех окраинных переулках и на больших улицах, ведущих с вокзалов или кольцом окружавших Москву, строили баррикады. Грузовики с зенитными пулемётами занимали на площадях к вечеру подвижные позиции. Конец октября был холодный и ветренный. Заклеенные косыми полосками бумаги стёкла окон отражали серое, низкое небо. Снег, выпавший как - то утром, растаял, но за Москвой, посеревший и остекляневший от дождя, лежал он полосами вдоль противотанковых рвов и окопов.

В одно из ноябрьских утр, ещё на рассвете, батальон Соковнина примкнул к пехотным частям, направлявшимся к центру Москвы. Морозец подсушил улицы. Сухой, шуршавший по асфальту снежок несло вкось. Выкрашенные в белый, грязноватый цвет танки растянулись во всю длину улицы. Неужели мог быть парад, когда немцы возле самой Москвы, когда с тревогой приникали поутру к сырым газетным листам со сводкой об упорных боях в Подмосковье? Но Москва, с мыслью о которой он, Соковнин, засыпал, ставшая почти воображаемой, точно когда - то приснившейся, - она была прежняя, присыпанная снежком, уже обещавшим зиму. В тонком голубоватом тумане, источенном несущимися снежинками, с обведёнными белой каёмкой архитектурными контурами и от этого помолодевшая и освежённая, лежала она простором знакомых исхоженных улиц, точно не покидал он её в июньский вечер на Киевском вокзале... Только окна магазинов были заставлены щитами или завалены мешками с песком да на месте университетской решотки, снесённой разорвавшейся бомбой, был пустырь, и в оспинах от осколков, расписанный под множество разноэтажных и разноцветных домов, стоял Манеж... Но, подобно следам испытаний на любимом лице, делало всё это Москву ещё дороже и ближе.