Я приехал в Братск и сразу вспомнил этого скептика. Пять лет назад, впервые увидев Сибирь, я был застигнут врасплох ее богатырской красотой. Вечером, отяжелев от впечатлений, сидел я в деревянном домике Зеленого городка, слушал через открытое окно низкий и влажный шум Падуна и думал о новой Сибири.

Он не вошел, а как-то ввалился в комнату, грузный и весь белый от пыли. Медвежевато оглядел себя, чертыхнулся и, забыв поздороваться, обрушил на меня поток слов.

– Четыре часа прождал автобусa!Га! – гремел он басом. – Куда же это годится?! Та шо ж я сам не был на стройках? Был сам. Ну, трудно, ну, чего нельзя, того нельзя, жилье и так далее. Но невжели ж нельзя дать такой стройке десяток автобусов? Можно. А возьмите кино, Попадите туда! Черта с два! Где, я спрашиваю, молодежи досуг проводить? Негде. Та склейте из двух фанерин во такое, налепите экран – и можно ж все лето кино глядеть... Не, болтають дуже много, а делають дуже мало. Боны думають в шестьдесят втором дать первые агрегаты. Не дадуть! Я же сам энергетик. Шо ж я не вижу... Не дадуть!

Все это он выговорил одним духом. Потом сразу оборвал свою речь, махнув рукой. Хотя настроение мое никак не вязалось с тем, что говорил скептик, я согласился выйти с ним во двор, чтобы сбить с него пыль.

Внизу, в деревянных домах, и наверху, в «ласточкиных гнездах», времянках, горели огни. Развалившись над темной хребтиной Пурсея, дремала Большая Медведица. Снизу наплывал глухой, властно берущий за душу гул.

– Ночь, а стройка шумит, – сказал я скептику.

– Та какая ж то стройка? Это Падун шумить. И долго ще буде шуметь. Не! В шестьдесят втором не дадуть!

Хотел бы я заглянуть сейчас в те медвежеватые глаза!

В первый год стройки всякого попавшего сюда человека поражали своей угрюмой монументальностью диабазовые скалы – Пурсей и Журавлиная грудь. Скалы и Падун! Это зачаровывало и пугало своей утробной силой. Всю ночь тогда я слушал тяжкий шум Падуна. А сейчас над ним тихо. Сейчас разлился здесь широкий озерный плес, затянутый перед закатом фиолетовой дымкой. Теперь я растерянно гляжу с нижней пере мычки, с середины реки, на многоярусную, сотканную из металла и бетона плотину. Перекрыв Ангару, она заняла полнеба. А там, уже в самых небесах, парят поднебесные птицы, консольные краны...

Я даже поделил для удобства всю жизнь плотины на три горизонта.

Первый горизонт – это работа в машинном зале. Сейчас здесь возводят каркас здания ГЭС и одновременно монтируют агрегаты. Над всем этим, чуть отодвинутый назад, проходит второй горизонт: малая бетоновозная эстакада, по которой снуют самосвалы с бетоном, грузовики с арматурой и на которой стоят, вытянув журавлиные шеи, портальные краны. Потом пропускаю один горизонт – по нему день и ночь идут поезда Тайшет – Лена и обратно. Это как бы внешняя жизнь плотины. Выше этого, не засчитанного мной горизонта, на стометровой вышине, – третий горизонт – большая бетоновозная эстакада. Здесь тоже машины с бетоном и арматурой, а также широченные, на всю эстакаду, подкрановые пути. И над всем этим, над всем белым светом, царят пять небесных гигантов, пять двухконсольных кранов.

На четвертый день я уже настолько освоился и так осмелел, что начал подумывать: а не забраться ли мне в конце концов туда, к тем поднебесным птицам?..

Вдохновленный таким отважным намерением, я начал, однако же, с первого горизонта. И не только потому, что добираться туда было проще простого. Суть в том, что здесь, на первом горизонте, происходит, как я понимаю, самое главное таинство. Здесь собирают сердце всего этого чуда. И не одно. Их будет двадцать сердец. Когда они будут собраны, тогда этот неживой пока великан, загородивший Ангару и подпирающий спиной своей целое море, оживет. Забьются все двадцать его сердец, и жизнь пойдет от них на тысячи километров, по хоженым и нехоженым дорогам Сибири.

Вот собирают рабочее колесо турбины, а вот ротор генератора. На этот ротор надо лезть по железной лестнице. Весит он 654 тонны. Все это на бетонной площадке, на том месте, где будет когда-нибудь работать самый крайний, двадцатый агрегат. Чуть левее, в глубине девятнадцатого блока, собирается статор – колечко весом в 400 тонн. Еще левее, в восемнадцатом, идет сборка спиральной камеры–гигантской стальной улитки, по которой будет разгоняться толстенный жгут воды, чтобы потом ударить в рабочее колесо и завертеть его с бешеной скоростью. Могучие роботы – мостовые краны–бережно перенесут и опустят сюда смонтированные детали по полтысячи тонн весом.

Что же это за люди, которые собирают эти детали, а из этих деталей хотят сложить в каждом из двадцати кратеров по половине Днепрогэса? Ну, хотя бы вот эти двое...

В первый раз я увидел их тоже вместе, вдвоем. Они остановились на полпути к чему-то, у железных перильцев, и буднично, озабоченно, раздумчиво о чем-то разговаривали. Один – в серой замасленной кепчонке, на носу очки в металлической оправе, чисто индустриальные очки. Он прораб монтажников, руководит монтажом этих агрегатов. Как агрегат – так половина Днепрогэса! Зовут его Владимир Кошкин. Он почти незаметно старается быть совершенно равнодушным и безразличным к корреспонденту, то есть ко мне.

Его кудрявый собеседник – тоже прораб, даже старший прораб, – Юра (Юрий Михайлович) Инюшин. Юное лицо его с припухшими губами серьезно, сосредоточенно, а в серых глазах я вижу смущение, нежелание быть на виду.

Юрий и Володя, как все монтажники вообще, одеты в темные

спецовки, пахнущие маслом и металлом.

Сначала оба они по очереди отвечали на мои вопросы, поглядывая по сторонам и не выключаясь из тех забот, какими были заняты минуту назад. Потом как-то незаметно выпал из разговора Юра: спохватившись о чем-то аварийно-срочном, он исчез. И мы остались с Володей Кошкиным. Говорил он скуповато, с достоинством, а когда речь заходила не о статорах и не о роторах, но о нем самом, он обращал ко мне удивленное лицо и спрашивал:

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.