В мою жизнь музыка вошла рано: бабушка и дед были очень музыкальны, играли на скрипке. Тетя моя училась в консерватории, и музыка у нас звучала постоянно. И как бы зацепилась во мне. Без нее я теперь не мыслю ни творческого процесса, ни конечного результата моей профессиональной работы. Обязательно и даже неизбежно, почти подсознательно ищу музыкальный камертон образу моей новой героини. Ничто для меня не способно так точно передать суть характера человека, как его музыкальный эквивалент.

Первый раз я запела для публики в три года. Моя тетя заканчивала консерваторию, пела в Дипломном спектакле, это были «Корневильские колокола». Мы ходили на спектакли всей семьей, меня девать было некуда. Я слушала, а потом во дворе пела ребятам. Так начались мои творческие вечера. А на сцене запела в Театре имени В. Ф. Комиссаржевской, в спектакле «Светите, звезды!» И. Микитенко, где я играла мальчишку-беспризорника Котьку и по роли пела жалобную песенку. В «Раскрытом окне» Э. Брагинского я тоже пела – моя героиня после школы собиралась поступать в театральный институт, а потому без конца «шлифовала» опереточный репертуар. Наконец, в спектакле «Время любить» я спела песенку «Это так интересно» – в ней был такой рефрен, – и песня вышла за театральные рамки. Не знаю, моя ли была в том заслуга. А может, просто

Модест Табачников написал хорошую музыку, мелодия, может быть, запомнилась или рефрен – теперь уже не помню, больше двадцати лет прошло.

Я твердо убеждена, что в драматическом театре роль музыки хоть и очень важна, но вторична. И ключ к образу героя надо искать прежде всего в его поступках, в его речи. Так всегда у меня и происходило: сначала пьеса, потом музыка спектакля. Сами понимаете, репетиционный процесс – это время созревания спектакля. Были случаи, и часто, когда музыка, приходившая ко мне на какой-то определенной ступени работы, вдруг словно открывала некий клапан, и роль получала нужный объем. Я сама обретала второе дыхание. Но это все к вопросу о кухне театра, о путях к образу. Что же касается результата, то в сегодняшнем театре роль музыки необычайно возросла. Музыка давно уже перестала быть этакой бытовой красочкой, ее сценические возможности расширились. Мне лично очень помог Геннадий Гладков. Я считаю его самым, что ли, театральным композитором. Он умеет очень точно чувствовать авторскую интонацию и блестяще переводить ее на язык музыки. Как-то я говорила в одном интервью по этому поводу и назвала это умением создавать «музыкальную кардиограмму спектакля». Хочу повторить такое определение еще раз, потому что, на мой взгляд, оно верно. Музыка Гладкова способна вести спектакль по своей линии, по своим опорным точкам, тут и возникает необходимая, впрочем, любому спектаклю, амплитуда эмоциональных, ритмических колебаний. Из других композиторов назову Александра Колкера и Алексея Рыбникова. Их спектаклям, мюзиклам или современным операм присущи те же свойства, какие я называла, говоря о творчестве Гладкова.

Если же говорить о современной эстраде, то здесь у меня два... кумира не кумира... В общем, самый большой интерес вызывают Алла Пугачева и Нани Брегвадзе. Разумеется, это разные индивидуальности, разные личности, которые каждая по-своему реализуют свой духовный потенциал на эстраде. В Пугачевой меня пленяет ее одаренность, какая-то стихийная, что ли. Есть, конечно, к ней претензии, счет по линии вкуса, но... Это настоящий художник, самостоятельный, ни на кого не похожий. А претензии – так у кого и к кому их нет?! Многие – это сколки с кого-то, неисчислимый тираж одного образца. А она одна. Чтобы заинтересовать миллионы, надо так подняться над ординаром, как она, надо обладать душевным богатством и силой и возможностями это богатство выразить, воплотить. Вы вспомните ее

жанровую амплитуду: от фарса до трагедии, от патетики до лирики. А вот Брегвадзе – это совсем иной песенный мир, стиль другой. Особенно близка она стала мне в ее теперешний, «романсовый период». И тут я нахожу далеко не общее выражение лица. Сказать по правде, я сама, хоть и люблю городской романс, перед ним в большом долгу. На публике пела романс, как певица, а не театральная актриса, впервые только пару лет назад, когда мне предложили сняться в фильме «Я помню чудное мгновенье», целиком посвященном романсу. Аудитория была небольшая, можно сказать, вполне в стиле жанра. Интересно и почетно было работать в одной картине с Высоцким и Окуджавой. По-моему, этот фильм еще и потому получил широкое признание, что в нас самих сейчас очень сильна тяга к той цельности, которая есть в русском романсе.

И еще одна важная вещь. Нередко слышишь вопрос: что вам важнее – музыка или текст песни? В городском романсе такое разделение вообще невозможно. Вообще музыка и песенный текст должны существовать в гармонии. Мне кажутся одинаково неверными уклоны в ту или другую сторону, предпочтение смысла в ущерб мелодии или наоборот. В тех же случаях, когда эта желанная гармония достигается кем-то, я сама испытываю радость за артиста. Совершенное исполнение меня не подвигает на собственные поиски, потому что лучше сделать трудно, а хуже – стыдно. А вот если я вижу, как интересные возможности пропадают или не реализуются, тут я уже думаю о том, как сделаю это сама. Возвращаясь к Нани Брегвадзе, скажу, что это тот именно случай, когда лучше не сделаешь, а хуже – постыдишься...

На сцене же мои любимые героини, не просто драматические, а еще и поющие, – это прежде всего Дульсинея из спектакля «Дульсинея Тобосская» по пьесе А. Володина. Я играла ее десять лет, недавно сыграла в последний раз. А любила и люблю ее все за ту же гармоничность в сочетании драматического и музыкального начал, за удивительную слаженность Володина и Гладкова. Из более поздних работ – мой сквозной персонаж из спектакля «Люди и страсти» и в особенности финальная песня на стихи Гейне «Она угасла». И снова Гладков. Композитор, не гоняющийся за модой на мелодии и ритмы, а стремящийся выразить авторскую мысль, стиль его, интонацию. По-моему, любой другой путь, какой бы жаждой самовыражения его ни оправдывали, никогда не приведет к подлинности и гармонии.

Недавно я перешла в БДТ имени Горького, и Георгий Александрович Товстоногов предложил мне для дебюта небольшую роль в готовящемся сейчас спектакле. Он ставит оперу-фарс А. Колкера «Смерть Тарелкина» по известной пьесе Сухово-Кобылина. В ней все будут только петь. Персонаж, мне предложенный – одна из дочек Брандахлыстовой, – поет что-то в стиле «вагонных песенок», какие пел мой Котька еще в Театре имени В. Ф. Комиссаржевской. Как будто возвращаюсь к истокам.

Петь мы будем «в живую», без фонограммы. Я вообще резко отрицательно отношусь к пению под фонограмму. Сама делала это крайне редко, когда бывала вынуждена – болела, не было голоса. В такие моменты я чувствовала, что у меня краснеют уши и зритель это видит. Фонограмма рубит актерский образ под корень, я уже не говорю об этической стороне. Голос певца в таких ситуациях, записанный на пленку, несет одну эмоциональную окраску, а пластический образ – иную, да и самочувствие иное. Лучше извиниться перед зрителем и петь своим подлинным голосом, чем прикрываться техникой. Потому что зритель ждет от нас именно подлинности, хочет видеть, как мы на его глазах создаем другого человека, ему нужен акт творчества, а не имитация его, не подделка.

И музыка для меня – в каждой роли!

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.