Мааре-Штурман и муж ее Константин

Однажды Маре дали два месяца тюрьмы за нанесение Константину

телесных повреждений. Константин посмел вдруг в хозяйство встрять — курицу велел зарезать. Ну, Маре не снесла такого и, ни о чем не предупреждая, налетела на Константина и борону на него опрокинула. Мало того, села ему на грудки и песню запела. А что все именно так н было, по спине Константина подтвердилось, очень уж аккуратными рядами кожа была продырявлена. Посмотрели в суде на Маре, посмотрели на Константина, да и никто не поверил, что такая мелкая женщина с таким великим делом справилась. И решили отклонить иск Константина, да он и сам забрал бы его обратно, если бы Маре не раскрыла свой миленький ротик:

— Принесите-ка сюда борону и разозлите меня! Я его опять уложу.

Но когда начали читать постановление суда о том, что по такой-то и такой-то статье особого Балтийсного уложения Маре-Штурман приговаривается к двум месяцам тюрьмы за повреждение спины своего мужа Константина-Штурмана и за повреждение движимого имущества, к хутору оного Константина-Штурмана относящегося, тут, понимаешь, Константин встал и попросил:

— Почтенный судья, дайте ей условно, на первый раз, дайте ей условно.

И Маре получила два месяца условно.

— Разве ж я мог ее обидеть? Она такая крошечная и злющая, что беспременно должна ссориться, чтоб стать доброй.

Зато уж, когда она добрая, так до того добра, что дом наш полон счастья и ангельского пения до самых стропил.

Да, люди живут, как могут. Одни что ни день ласковые слова говорят н обнимаются, другие знай цапаются да еще дерутся и чугунами и табуретками, но все ж таки не ищут себе кого другого. Хорошая, порядочная ссора привязывает людей друг к другу, что твоя развеликая любовь, да и кто его знает, может, ссора и есть любовь, хоть и впивается тебе в спину бороной да огревает по черепу Табуреткой.

Маре хотела быть доброй, Маре умела быть доброй. А когда Маре хотела быть доброй, но ей не давали, становилась она коварной. Однажды промеж них с Константином опять заплясал норд. Такой норд, что Константин притащил в комнату вторую кровать и провозгласил независимость. Маре призадумалась. Мать Константина, тогда уже старуха, так об этом говорила:

— Слушаю я, слушаю и слышу: Константин в море, а Маре дома. Слушаю я ,слушаю, что она там делает, наша Маре. Такой чудной звук, будто доски пилят. Слушаю я, слушаю: так оно и есть, пилят. Вечером Константин с моря возвращается, слушаю я, слушаю: так и есть... Маре доски у его кровати подпилила, и мой сын на пол упал. Ничего не поделаешь — надо спать с Маре. Слушаю я, слушаю: ни разговоров, ни воркотни. Маре вздыхает — зря, выходит, полдня ножовкой водила: муж под боком вроде серого намня — спину выставил, холодом обдает.

Утром Константин в море уходит, а Маре дома остается, убитая такая, серьезная. Стала доброй, а ему не надо. Слушаю я, слушаю: опять пилит, дергает этан рывками — ниух-ниух, ниух-ниух, всплакнет малость, вздохнет из самого нутра и опять пилит... Потом сняла с печной стены гусиное крыло, вымела дочиста все опилки, а две небольшие чурки в огонь бросила. Хитра она была, Маре... Кровать к стене была приставлена, так она с этого боку ножки подпилила, и когда Константин опять лег вечером к ней, то он вроде как в лодке оказался, которую под парус завалило. Слушаю я, слушаю: сын мой Константин говорит:

— Маре, кровать кривая.

А Маре в ответ ни словечка, лежит помалкивает, довольна своей работой.

Чуть погодя Константин опять говорит:

— Маре, эта кровать совсем на тебя завалилась!

Слушаю я, слушаю, а Маре смеется чудным своим смехом. Бывал у нее такой особенный смех, будто в горле у нее серебряные бубенчики перекатывались. Я, случалось, услышу диковинный этот смех, и потом Мне всю ночь птичьи песни снятся и весенний лес. Ну, что моему сыну делать оставалось? От такого смеху спасения не было. Слушаю я, слушаю: Маре смеется да приговаривает:

— Коссу, миленький мой Коссу! Станем опять хорошими, Коссу! Коссу, я тебя люблю, как рыбу-сиг! — Сама смеется и вперемежку со смехом говорит тание слова, какие только Соломон говорил и каких третьему слышать не годится, я и не стала больше слушать.

Что ж, после этого и начались в их жизни те самые хорошие дни. Неделями подряд Константин был не Константин, а Коссу и водой их было не разлить. Ходили хлебами любоваться, взявшись за ручку, — смотреть на них двоих было и стыдно и завидно. Так пожирали друг друга глазами — прямо грех, все равно как до свадьбы. Словом, изловчились прожить свою жизнь так, что в передышках между ссорами было у них сто, а то и больше медовых недель. Дом их покосился, крыша прохудилась, все деньги на адвокатов ушли, сами они поседели, но ссора на дворе все такой же молодой оставалась, а любовь в доме еще моложе.

Потому я и вспоминаю иногда Маре. Расти детей, сажай деревья, строй дом попрочнее, ладь хорошую лодку, живи, как жила с мужем Маре, посели под одной крышей и рай и ад, но, главное, сделай хоть что-нибудь по-новому и по-своему, оставь свой след на каменистой мухумской земле и в людской памяти тоже.