Линчевание души и тела

Южноафриканская писательница видела, что тогда бывает. Размышляя о расизме, она пишет в маленькой, строго документальной брошюрке, изданной недавно в Лондоне:

«Больше всего нас потрясают не только бесчеловечные, зловещие сцены, которые разыгрываются в лесном лагере пыток, где офицеры службы безопасности жуют свои сандвичи возле палатки, а Кутсела, один из политических заключенных, корчится рядом в мучительной агонии, умирая от кровоизлияния в мозг, после того как его методично избивали на протяжении целых недель; а Джакаде, другой политзаключенный, хрипит в фургоне с перерезанной глоткой. Нас ужасает не то, что люди способны поступать таким образом, не то, что среди них есть садисты и звери, поддерживаемые своими прихвостнями. Нас потрясает то, что все южноафриканское общество в целом покоится сейчас на таком фундаменте, как система пыток, что оно уже не управляется пусть даже «урезанным», состоящим только из белых парламентом, а находится под контролем полиции безопасности. Эта система неразрывно связана с расизмом, с сохранением превосходства белых, с апартеидом...»

Даже сейчас, в середине двадцатого века, 35 миллионов людей живут в условиях самого настоящего средневекового рабства. Это значит, что белый хозяин в любую минуту может ударить черного, желтого или краснокожего раба; это значит, что его могут просто пристрелить без особых церемоний. Правда, если повезет, могут и смилостивиться. Тогда смутьяна отсылают в дальние лагеря, в каменоломни, в бараки, крытые гофрированным железом, которое накаляется чуть ли не докрасна под палящим африканским солнцем. Это совершается «по закону». Если же «правосудие» почему-либо не срабатывает, к «красному» ночью врываются странные люди в масках. Изрешетив жертву из автоматов, они вкладывают ей в руку клочок черной бумаги с белым крестом. Это метка зловещей организации южноафриканских фашистов «Брудербонд» — «Братского союза». Жаловаться бесполезно: в нее входят почти все члены правительства ЮАР во главе с самим верховным Форстером.

Почему же существует до сих пор уродливый нарост на теле нашей планеты — расизм, политика апартеида! Так ли уж всесилен какой-то Смит из Южной Родезии или Форстер из ЮАР! Нет, дело, конечно, не в них. Им покровительствуют могущественные монополии из кичащихся своей «цивилизованностью» Великобритании и США. «Если бы не иностранный бизнес, — заявил изучавший проблемы расизма эфиопский священник Г. Тумса, — апартеид прекратил бы свое существование». Но разве может капиталист добровольно отказаться от колоссальных прибылей, которые он получает из стран апартеида! Ведь они дают ему от 27 до 200 процентов чистого дохода на вложенный капитал! Пусть черный зачастую получает за равную работу в двадцать раз меньше, чем белый. Пусть около шестидесяти тысяч негров умирают ежегодно от туберкулеза, а более десяти тысяч цветных детей — от квашиоркера, болезни голода. Пусть на каждом долларе — кровь и слезы африканцев, согнанных в огороженные колючей проволокой локации, африканцев, оторванных от семьи, от детей, запертых в гигантские не то казармы, не то тюрьмы, африканцев, сгибающихся под бичом надсмотрщика на плантациях кофе или алмазных копях, — деньги не пахнут.

В ЮАР и Родезии жизнь идет своим чередом.

А теперь, как говорится в телевизионном клубе путешествий, перенесемся из Африки в Америку. Из ЮАР и Южной Родезии — в Соединенные Штаты. Разница огромна. И все-таки, все-таки... Будто тяжелая гиря на ногах утопленника, расизм удерживает в одном болоте и тех и других…

Передо мной номер журнала «Америка», целиком посвященный жизни «этнических меньшинств». Я листаю его яркие, отливающие сытым глянцем страницы. «Отдай мне твоих усталых, твоих бедных, твоих живущих в тесноте, жаждущих вздохнуть свободно...» — призывает журнал, и высоко, под самый обрез обложки вздымает статуя Свободы свой неживой факел. Все, как один, потрясающе фотогеничные, смотрят с его страниц итальянцы, негры, мексиканцы...

А я вспоминаю трагическую надпись на могильном камне, который установлен над прахом Мартина Лютера Кинга:

«Свободен, наконец! Свободен, наконец!

Спасибо, боже всемогущий, свободен, наконец!»

Всю жизнь бороться за свободу и обрести ее только в могиле — какой страшный комментарий к голубенькой сказочке, которую рассказывает «Америка».

Над собственным гробом, над собственным телом, выставленным для отпевания в провинциальной церкви, над мертвым телом Мартина Лютера Кинга прощальное слово прочитал сам Мартин Лютер Кинг. Зная, что за ним давно охотятся расисты, за несколько недель до гибели Мартин Лютер Кинг записал на магнитофонную пленку автоэпитафию. После того, как его 24 раза бросали в тюрьму, после того, как только в последний момент срывались многочисленные покушения на его жизнь, после того, как он поставил себе за правило никогда не лететь в одном самолете с женой и детьми, чтобы в случае покушения расистов хотя бы кто-нибудь из всей семьи мог остаться в живых, после всего этого составление собственной надгробной речи, согласитесь, достаточно оправданно...

И вот над головами людей, до отказа заполнивших церковь Эбинезер в Атланте, поплыл напряженный, глубокий голос павшего негритянского лидера:

«...Если кто-нибудь из вас окажется рядом, когда я встречу свой последний час, пусть он знает, что я не хочу долгих похорон.

...Скажите ему, чтобы он не упоминал, что у меня было 300 или 400 всяких наград, это неважно... Я хотел бы, чтобы кто-нибудь вспомнил в тот день, что Мартин Лютер Кинг пытался отдать свою жизнь на служение другим... Я хочу, чтобы вы сказали в тот день, что я пытался быть справедливым... чтобы вы сказали, что я пытался любить человечество и служить ему.

Да, если хотите, скажите, что я был барабанщиком. Скажите, что я был барабанщиком мира. А все остальное неважно. После мена не останется денег. После меня не останется роскошных вещей. Но я хочу оставить за собой жизнь, отданную делу.

И это все, что я хочу сказать».

Тело Мартина Лютера Кинга везли потом к негритянскому кладбищу на повозке с высокими деревянными бортами — такие повозки искони служили неграм, гнувшим спину на плантациях белых рабовладельцев. За гробом шли соратники погибшего — они были одеты в комбинезоны, одежду рабочих, одежду заключенных...

Об этом ни словом не упоминает изысканно оформленный номер журнала «Америка», умильно рассказывающий о любви, царящей между людьми самых различных национальностей и оттенков кожи, живущими в США.

Он не вспоминает, как столетиями создавался для американского обывателя образ негра Джима Кроу, что-то вроде нашего Иванушки-дурачка, но навеки потерявшего способность к чудесам и чудесным превращениям. Просто Иванушки, просто дурачка. По-американски Джима Кроу. А раз так, нечего с ним и церемониться... До сих пор негров в последнюю очередь берут на работу и в первую увольняют. Увольнение практически означает годы существования на грани крайней нищеты и голода. Особенно тяжело ударяет джим-кроуизм по молодежи. Из каждых ста юношей и девушек в современных США четверть не имеет работы. Им просто указывают на порог: «Простите, место уже занято» — лицемерная улыбочка. «Ах если бы вы пришли ну буквально на минутку раньше, я вас так ждал...» — издевательство. «Работы захотел! Пошел прочь, а то провоняешь мне тут все...» Даже по официальной статистике, каждая третья негритянская семья живет ниже так называемой черты бедности...