Летайте самолетами

Он прошел в бокс, аккуратно, хотя в этом не было необходимости, прикрыв за собой обе стеклянные двери, и приподнял простыню. И в сотый раз потрясла и оскорбила нелепая закономерность, с такой циничной быстротой превратившая теплое, мягкое в движениях, каждым дыханием удивительное тельце – в тело. Девочка была уже чужая, неподвижная, на желтой коже проступали фиолетовые пятна.

Он вышел из бокса, вновь аккуратно прикрыв за собой обе двери. Он и дальше все делал аккуратно и правильно, но как автомат. Терять человека всегда тяжело, а потерять эту девочку было тяжело втрое.

Как палатный врач, он вел ее уже больше года, привык к ней, привязался и, как ни странно, уважал больше, чем кого-либо из взрослых больных. Старик Лимчин, профессор из земских врачей, любил повторять, что клинические больные – солдаты науки. Эта малышка была хорошим солдатом. В клинике она освоилась быстро и не терпела, а просто жила. Она была спокойная, общительная девочка и плакала куда реже, чем ее здоровые сверстницы, а если плакала, то не с целью, а для себя – Сергей ни разу не слышал от нее расчетливого, с повизгиванием, рева. Она честно глотала таблетки и терпеливо, даже приветливо протягивала навстречу шприцу худенькую, с исколотыми венами руку. Эта малышка была человеком, она умела радоваться, умела даже в голой белой палате. Летом радовалась солнцу, а зимой – снегу, а в дождь радовалась, что дождь. Радовалась даже больничным котлетам, даже щекотке от холодного прикосновения стетоскопа к груди.

Эта девчушка была надежным товарищем в работе, они боролись вместе, она делала все от нее зависящее и не обманула до самого конца: она жила, жила упорно, жила, пока оставалась хоть какая-то возможность, жила до предела, до краешка...

Он сказал несколько слов санитарке и пошел в ординаторскую. Он услышал, как звякнули колесики о кафельный пол, и подумал, что дорожку надо придвинуть к самым дверям. Потом колесики звякнули еще раз – санитар катил тело в секционную, Маленькому солдату науки предстояло выдержать последний бой – вскрытие, пробы, срезы. Потом толстая тетрадь с подколотой пухлой пачкой анализов вырастет еще на несколько листков, переместится в особый шкаф и из истории болезни окончательно станет историей смерти...

День был обычный, нормальный рабочий день. И Сергей работал как обычно – пятиминутка, обход, внеплановая операция, заместительное переливание крови, затем виварий, лаборатория...

Но работалось плохо, разболтанно, девчушка, целый год так здорово помогавшая ему, сегодня мешала. На обходе в женской палате мешало, что четыре постели вместо пяти, и до озноба странно было проходить мимо пустого бокса... Он не любил говорить, не умел шутить с больными, только к этой девочке подходил обычно с шутливой фразой. И сегодня целый день мешала эта несказанная фраза.

А после двух в лаборатории неожиданно, без всякого повода, он вдруг почувствовал, как слезы с силой давят на глаза. Заслоняясь ладонью, он быстро прошел в пустой кабинет заведующего, сел спиной к двери и, прижав телефонную трубку к щеке, слушал непрерывный гудок, пока спазмы не отпустили горло.

Уже перед концом дня ему сказали, что мать девочки ждет в приемной. Он продиктовал толстенькой лаборантке все, что нужно было записать в журнал, и пошел к выходу. Он еще не знал, что скажет этой мельком виденной несколько раз женщине и как «подготовить» ее к тому, о чем она не может не догадываться.

Он никогда не умел «готовить», любая нянечка сделала бы это лучше, но забота о родственниках по должности полагалась ему.

Женщина ждала в приемной – маленькой комнатке, где всегда стоял графин с водой и в особом шкафчике – пузырьки с валерьянкой и нашатырем.

Но на этот раз к нашатырю прибегать не пришлось. Женщину «готовили» уже больше года; с момента, когда подтвердился диагноз. Так что, получив телеграмму, она сразу поняла, в чем дело, и выплакалась за дорогу. Она уже узнала все, что он должен сказать, и в ответ на первые же его еще безликие фразы горестно и покорно кивнула.

Он замолчал и опустил голову.

– Когда можно ее забрать? – спросила женщина.

Он ответил. Он хотел сказать, какая она была хорошая девочка, просто замечательная, он больше не видел таких, но вовремя сдержался. Не сейчас об этом говорить и не матери...

Женщина ушла, а он все сидел в голой комнатушке с кушеткой, графином, валерьянкой и нашатырем и все говорил с ней, все пытался объяснить, что девчушка эта ушла не только от матери, но и от него, что он с радостью отдал бы ей три года собственной жизни, не для слова, а вправду отдал бы, да вот нельзя: смерть в игрушки не играет...

Он поднимался по лестнице в клинику, с этажа на этаж, и все думал, как паршиво, как нелепо получилось: ведь хотел, ведь клялся себе быть с ней до самого конца, самые грудные часы, а вот не вышло, умерла ночью, пока он спал в поезде, и теперь уже ничего не вернешь, непоправимо, виноват перед ней навсегда...

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал, что вот и перед Валерией виноват и перед мальчишкой, имя которого ему так и не сказали... И перед матерью виноват: уже два года не ездил к ней, закрутился... Валерия верно сказала – робот, кибернетическая машина, вся его жизнь, как тетрадный листок в клеточку...

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал: ну а как быть? Работа – надо. И литература по специальности – надо. И эксперимент есть эксперимент, тут уж как ни крутись, а два вечера в неделю отдай. И язык – надо, без языка нельзя. Говорят, у других получается. И он раньше так мечтал: быть культурным врачом, гармонично развитым человеком – и наука, и искусство, и спорт. Мечтал, а вот не выходит. Другие могут, наверное, они способней, или работа позволяет, не так торопятся. А ему гнать и гнать, пока сил хватит, никуда не денешься, люди-то умирают...

Он перебирал бумаги в ординаторской и думал: вот Валерия сказала, что он, наверное, и работу не любит. Любит! Да за что ее любить, такую работу? Вот уже шесть лет, седьмой пошел – и никакого просвета! Смерть за смертью... Дохнут мыши. Умирают собаки, судорожно подергивая лапами, мучая глазами лаборанток. И люди... Шесть лет – и хоть бы один больной ушел отсюда на своих ногах! Любит?! Да к чертовой матери ее, такую работу, плюнул бы на все, убежал бы и оглядываться не стал...