Кусочек неба, упавший на землю

Испокон веков не только аборигены Севанского бассейна свое озеро называли морем, но и сами ученые-гидрологи утверждали, что оно имеет настоящий морской режим. Дышит мощными легкими, как дышит море. И, как море, обладает редкостным свойством самоочищаться. И все же странным кажется: море на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Другая планета. Здесь и воздух особый и солнце особое, Если уж выглянуло оно из-за туч, то береги кожу. Жаркие лучи, легко прокалывая разреженный горный воздух, жгут точками, словно проходят через мелкое сито. Но стоит даже в самый знойный день какому-нибудь шальному облаку хоть на мгновение закрыть лик светила, как все меняется тотчас же. Тело обдает прохладой, невесть откуда появляются зыбь на воде и поземка на берегу. Воздух становится настолько острым и свежим, что кажется, можно увидеть самую свежесть. С началом осуществления нового проекта на глазах стали меняться биография и география края. Многие населенные пункты, некогда считавшиеся своего рода портами, в самом своем названии носившие корень слова море», из года в год отдалялись на такое расстояние от воды, что их названия стали уже вызывать ироническую улыбку.

Вода шла на выработку электроэнергии и орошение полей, особенно Араратской долины. Казалось, другого выхода не было. Ценой Севана нужно было возродить землю.

А земли как таковой не было...

Ноябрь тысяча девятьсот двадцатого. После трагических событий, пережитых армянским народом, установлена Советская власть. Двадцать девять тысяч квадратных километров. Крохотная территория. Восемьдесят процентов ее – скалистые горы, мертвые каменистые зоны, напоминающие лунную поверхность. Пять процентов площади занимало озеро Севан. Девять процентов – леса. Из двадцати девяти тысяч квадратных километров лишь четыре процента были плодородными участками земли. И четыре процента эти были разбросаны тысячами кусочков по всей республике.

Вот что досталось многострадальному народу в ту суровую годину. Народу, который сам чудом уцелел благодаря Великому Октябрю. Из нескольких миллионов армян на той самой «лунной поверхности», названной Ованесом Туманяном «страной печали, страной сирот», осталось семьсот тысяч человек. Надо было выжить. Выжить на мертвых камнях. В безводной пустыне. Но выжить. И начать возрождение народа надо было с возрождения земли, а точнее, с сотворения ее. В своей книге «Путешествие по Советской Армении» Мариэтта Шагинян приводит данные из материалов историка Мовсеса Хоренаци о том, что еще во втором веке до нашей эры при первом армянском царе династии Артаксидов Арташесе Первом «не было невозделанной земли в Армении ни на горах, ни на полях». Впоследствии, после бесчисленных нашествий, эти самые горы и поля быльем поросли, камни оголились. Враг сеял камни. Высохли родники. Так отмечали летописцы.

Но, чтобы камни зацвели, нужна была вода. А воды не было. Несколько крохотных горных речушек и озеро Севан – единственный источник питьевой воды. За последние тридцать – сорок лет в Армении высохло около тысячи больших и малых родников. Я объехал все родники, которые питают миллионный Ереван, двенадцатую по счету столицу Армении. Родники эти не будут бить ключом вечно. Уже сейчас футурологи полагают, что в далеком, или недалеком, будущем, возможно, история Армении будет знать и тринадцатую столицу. Она должна быть где-то на берегу Севана. Словом, говоря об этом озере, речь идет не просто о предмете гордости народа, о предмете воспевания для поэта. Речь идет о будущем.

Спору нет, будущее само невозможно без настоящего. А для настоящего Севан представлялся единственным спасением...

...И потекли вековые запасы. Конечно, когда сегодня, так сказать, с высоты времени, говорим мы об осязаемом возрождении республики, то понимаем – это и заслуга Севана тоже. Конечно, то, что мы называем проблемой Севана, совсем не однозначно. И тем не менее уже в самом начале пуска озерных вод оказалось, что поэты со своим даром предвидения были во многом правы. Бывали годы, когда до восьмидесяти процентов попуска вековых запасов Севана попадало не на орошение, а в... Араке. Из оставшихся двадцати процентов чуть ли не половина уходила в землю. Фильтрация. Один из седовласых литераторов писал: «Все это напоминает то, как мой внук мочится на сухом и горячем песке. Через секунду и следа не увидишь».

...Я давно обратил внимание: когда гостя привозишь к Севану, то еще задолго до того, как покажется гладь воды, торопишься отметить, пожалуй, самое главное, самое драматичное. То, что мы давно уже едем по дну озера. По бывшему дну. И в подтверждение своих слов не преминешь показать рукой на очертания, бывшие очертания берега. А они хорошо видны. И, наверное, теперь уже не сотрутся в веках. Камни, которые тысячелетиями находились в воде, отличаются своей соленой белизной от серых, обветренных скал, являвшихся некогда границей берега. А на более ровной поверхности бывшего дна уже трудно определить, где проходила эта самая граница. Она отдаляется на километры.

В Тихом океане, на берегу которого я жил десять лет, я любил подолгу наблюдать за чайками, вслушиваясь в неистовый их крик. Дома у меня под потолком висели чучела гигантских альбатросов с внушительным размахом крыльев. Красивые птицы. Нет им жизни без моря. Да и морю было бы худо без них, без верных санитаров. Есть чайки и на Севане. Только здесь они помельче и не такие уж голосистые. Менее подвижные, ленивые, что ли. Вроде бы понятно: высоко, низкая плотность воздуха. Надо тратить больше усилий, чтобы удержаться на лету. Редко доводилось видеть, чтобы во всамделишном море чайка, падая камнем, в следующее мгновение выбиралась из воды без улова. Она поднимается в небо, держа в клюве трепыхающуюся серебристую рыбу. Старики рассказывают, что то же самое было на Севане раньше. Сейчас можно увидеть, как одинокая белая птица зачастую поднимается вверх несолоно хлебавши. Рыбы стало меньше. И чаек стало меньше.

Обратил я внимание и на то, что гости, прохаживаясь по бывшему дну, вглядываясь в свинцовую зыбь воды, молчат. Молчат, словно сговорившись. Лишь после я узнал, что гости мои не молчат. Они возмущаются. Они сопереживают. И думают. Думают о своем тоже.

Я долго беседовал на эту тему с очень уважаемым мной русским писателем Василием Беловым, который по-настоящему обеспокоен экологическим, а стало быть, и нравственным будущим страны. «Севан должен стать и уроком и укором для всех тех, – говорил Василий Белов, – кто необдуманно берется менять, прямо скажем, географию земли, которая создавалась ее величеством эволюцией миллионами лет».

Казахский писатель Ануар Алимжанов, стоя у кромки воды Севана, рассказывал о проблемах Аральского моря. Он совершил путешествие по периметру Арала и видел все своими глазами. И, словно перекликаясь с Василием Беловым, повторил так похожие и непохожие друг на друга слова «урок» и «укор».

...В начале пятидесятых годов уровень воды падал с каждой секундой. И уже тогда все поняли, что надо что-то предпринимать. Вся страна заговорила о Севане. О возможных пагубных последствиях экологии края. Однако попуск воды продолжался. В народе говорят: камень брошен, и его не вернешь с полета. Турбины электростанций должны были вращаться, освоенные земли должны были орошаться пусть хоть с фильтрациями. Химическая промышленность, созданная в спешном порядке, чтобы использовать вырабатываемую электроэнергию, должна была давать продукцию.

Правда, тогда не думали еще о том, что через пару десятилетий придется потратить гигантские средства и усилия, чтобы попытаться ликвидировать последствия от зловещих отходов химии. Дело в том, что химические предприятия сооружались, как это ни странно, именно на территории оазисов в то время, когда более восьмидесяти процентов республики составляли каменистые пустыри. Об этом мы подумали потом. Когда оголились скалы долины реки Дебет, когда поредели леса в окрестностях Кировакана. Да, все это было потом. А тогда на глазах у всех медленно погибал Севан. И смертельная болезнь была очевидной, осязаемой. Люди стояли перед, казалось, неразрешимой дилеммой. Воду не выпускать нельзя, Севан не спасать нельзя.

В конце пятидесятых годов страну облетела радостная весть: отменена пресловутая программа попуска уровня Севана на пятьдесят метров. Из сообщения печати тех лет: «Идя навстречу пожеланиям трудящихся Армении, Советское правительство приняло решение о сохранении озера Севан на высоких отметках и близких к природным уровням. Для этого необходимо прекратить слив вековых запасов вод озера и довести попуск воды до величины свободного стока в водном балансе озера...»

Историческое это решение по духу своему соответствовало реалистической мысли, с которой носились поэты. То есть разумно и экономно берите столько воды, сколько можно брать оптимально. Так, чтобы не навредить природе.

Именно тогда вспомнили поучительную армянскую легенду, от которой так упорно отмахивались в свое время проектировщики программы попуска вод Севана. Легенду о том, как каменотес сотворил родник в деревне.

В отвесной скале он просверлил отверстие, из которого текла тонкая струйка живительной воды. Всякий, кто пересказывает эту легенду, непременно подчеркивает слово «тонкая». Тонкая струйка. Мол, не какая-нибудь, а вот... оптимальная. Говорят, мастер не оставил своего имени. Но на отшлифованном участке отвесной скалы высек слова о том, что скала эта священная и что отверстие нельзя расширять. Это уже табу. И не просто табу. Ведь скала священная. Значит, нарушив запрет, совершишь не просто преступление, но святотатство. И все же спустя века нашелся-таки человек, который в угоду, так сказать, своим современникам взялся расширить отверстие. Вода пошла сильнее, шумнее. Человек этот был объявлен героем. Однако слава его продолжалась недолго. Вскоре высох родник. А за ним «высохла» и деревня.

Но вспоминали не только легенды, мифы и сказания о воде и жизни. Вспоминали историю. Две тысячи лет назад древние римляне решили выпустить часть вод высокогорного озера Фуцино. Тоже вулканического происхождения и тоже с водой-рудой. Документов «Фуцинской проблемы» не сохранилось, но кое-какой след все-таки остался. Когда кончились запасы воды, высохла долина, которая орошалась ими. Но еще до этого высох весь окрест озера. Знакомясь с историей Фуцино, я узнал, что сегодняшние итальянцы даже спустя двадцать веков не хотят простить своих далеких предков. Тоже ведь и урок и укор.