Красота юности

Вроде бы с юностью мы более или менее разобрались, займемся куда более сложным вопросом: что такое красота? Ну, это то, что красиво, – готово ответили мне почтенный старый ученый-биохимик, и знакомый шофер-таксист, и начинающий врач неотложной помощи, и сын соседей – школьник, и шестилетний внук моего старого друга, при этом он засмущался в отличие от всех остальных. А что такое «красиво»? И тут выяснилось, что для каждого красивы совсем разные лица, вещи, явления. Лишь самый маленький уклонился от ответа, считая, что он и так наболтал много лишнего.

Каждому доводилось слышать: «Да что он в ней нашел?» Обычно говорится это без ревности, предвзятости, всякой личной заинтересованности, быть может, с тем легким раздражением, какое вызывает в окружающих заблуждающийся человек. Сплошь да рядом объективная правда на стороне скептиков – избранница и впрямь не бог весть что, – но эта холодная правда ровным счетом ничего не стоит для влюбленного, ничто не переменит в нем: он глядит околдованным взглядом, который иной раз куда проницательнее и глубже скептического прищура. Полагаю, что, листая журнал, собравший нетленные образы красоты, читатель испытает порой чувство недоумения: неужели это на первый взгляд неправильное, странное женское лицо или эта нелепая мужская фигура могут считаться красивыми? Но ведь художник подобен влюбленному, он глядит на свою модель околдованными глазами и – в отличие от бытового человека – умеет сообщать свое видение другим. Правда, не всегда. У людей разные вкусы, разные представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Тем, кто обладает сильно развитым воспринимающим аппаратом, куда легче понять очарованность художника той или иной натурой и разделить его чувство вопреки собственным пристрастиям, нежели тем, кто редко соприкасается с искусством. Чтобы не быть голословным, сошлюсь на головку царицы Нефертити. Заостренное лицо, непомерно длинная шея. выпуклые глаза, нелепый головной убор, – да что тут красивого? Как, а чистота нежного овала, таинственная складка прекрасно очерченных губ, сияние женственности, то «ewigweibliche», чему всю свою долгую жизнь поклонялся великий ценитель красоты мира сущего Гёте? Мы еще поговорим о том, что образ красоты подвижен, что он меняется с течением времени, как меняются моды, хотя, разумеется, не столь часто, что у разных народов свое представление о красоте – абсолют в этой области условен, но египтянка Нефертити, жена фараона Аменхотепа IV, жившая на грани XV – XIV веков до нашей эры, стала нетленным образом красоты, неподвластным времени и пространству. «А я этого не вижу», – слышится мне чей-то упрямый голос. Остается развести руками и со вздохом напомнить, что бесчисленные поколения благоговели перед красотой Нефертити. Разве это доказательство?.. Конечно, хотя оно вряд ли откроет слепому вежды.

«Нефертити». «Прекрасная пришла»... Так звучит это имя. Ее скульптурный образ... является одной из вершин мирового искусства... Нефертити... Вся плавность волн Нила, вся упругость крыльев благородного сокола... Величественная простота храмов и сфинксов в твоей вечной красоте... Колдовская жизнь красноватого песчаника длится уже тридцать с лишним веков, но, думается, что и через пять тысячелетий люди будут так же попадать в плен обаяния царицы – мудрой, женственной, прекрасной». Это голос неподдельного восторга одного из знатоков искусства. Ему можно верить, хотя, скажем прямо, и эти взволнованные, из сердца, слова вряд ли раскроют красоту Нефертити тому, кто ее отказывается видеть. Но автор на это и не рассчитывает, ему хочется подтолкнуть дремлющую душу к восприятию красоты. Словами красоту не передашь. Это прекрасно знал Лев Толстой. В полушутливом споре с Тургеневым и Дружининым, кто лучше опишет красоту женщины, он перечеркнул прямолинейные описания своих соперников одной-единственной фразой из Гомера: «Когда Елена вошла, старцы встали». Умно, дерзко, лукаво, но вместе с тем Толстой как бы расписывается в бессилии выразить словами живую красоту женщины. Впрочем, это не мешало ни ему самому, ни его литературным собратьям создавать пленительные женские образы. Разве мы сомневаемся в зрелой красоте Анны Карениной, или девичьей – Наташи Ростовой, или романтической – Татьяны Лариной? А между тем Пушкин не дал ее портрета. Образ Татьяны возникает из контраста ее с сестрой Ольгой, о которой сообщено довольно много:

Глаза как небо голубые;

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан,

Все в Ольге... но любой роман

Возьмите и найдете, верно,

Ее портрет: он очень мил,

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Онегин высказался об Ольге еще беспощадней: «Кругла, красна лицом она. как эта глупая луна на этом глупом небосклоне». А вот о Татьяне:

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью ее румяной

Не привлекла б она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива...

Но все читатели видят Татьяну – сельскую девушку, и дружно считают, что у нее черные волосы, глубокие темные глаза, удлиненный овал бледного лица. Столь же отчетлив для всех образ Татьяны, ставшей светской дамой в малиновом берете, что так подходит к темным волосам. А ведь всего-то сказано, что «все тихо, просто было в ней». Чем же достигает Пушкин такой зримости образа, ставшего символом русской женской красоты – физической и духовной? Колдовством рассеянных по роману легких мазков, чарующей авторской интонацией, исполненной нежности и уважения, и чем-то вовсе неуловимым, что принадлежит тайне гения.

Но если б читатели могли изобразить карандашом или кистью Татьяну, которую они носят в душе, получилось бы множество различных образов, совпадающих разве что в цвете волос и глаз да бледности лика, ведь у каждого свой идеал красоты.

Иное дело – изобразительное искусство, что явствует из самого его названия. В отличие от литературы оно дает зримый, полный, окончательный, не нуждающийся в досочинении образ. Нам не надо трудить воображение, чтобы намечтать Леонардову Мону Лизу, она перед нами – округлое безбровое лицо, с устремленными вдаль глазами, с загадочной улыбкой, воспетое и теми, кто дружит с музами, и теми, кто производит парфюмерию (душистое мыло «Джоконда», пудра «Джоконда», губная помада «Джоконда»), запетое, как уличная песенка, и все равно вечно новое, ничуть не утратившее своих чар. Иной прелестью веет от «Девочки» (Вермеер Дельсртский) с вопрошающим взглядом и полуоткрытым ртом, уже предугадывающей свою женскую суть, или от зеленоглазой, золотоволосой, в рыжину – девушки Тициана, напоенной соками земли, как фрукты, которые она держит на блюде, – его любимой дочери. проникшей чуть ли не во все женские образы Мастера, и кто, кроме Сандро Боттичелли, мог передать очарование отрешенных от всего земного печальных удлиненных созданий, сопутствующих Весне? А молодая женщина со знаменем в руке на знаменитом полотне Эжена Делакруа «Свобода на баррикадах» или бессмертный очаровательный Гаврош, открытый Виктором Гюго, а здесь обретший зримые черты маленького бесстрашного борца, а Венера Джорджоне, рано унесшего в могилу свою тайну!.. Стоп, тут нужно небольшое отступление, вовсе не обязательное для людей, чей вкус воспитан постоянным общением с прекрасным, частыми посещениями музеев и выставок, но необходимое для тех читателей, которые далеки от эстетических интересов и видят в наготе что-то стыдное, запретное и даже непристойно комическое. Анатоль Франс рассказывает о стороже Луврского музея, который навешивал фиговые листочки на статуи античных богов и героев. Художник, получивший у современников прозвище Никколо-Пакостник, задрапировал по распоряжению папы-ханжи обнаженные фигуры на знаменитой фреске Микеланджело «Страшный суд» в Ватикане.