Они не прилетели. А прилетел туман, скрыл ледокол, и сесть Чухновский не смог. Горючего у него было на шесть часов. С 19.16 его рация перестала отвечать. Четыре часа «Красин» жил в ожидании непоправимого, и каждая следующая минута молчания делала его все более вероятным.

Но Чухновский заговорил! В радиограмме были координаты группы Мальмгрена, сообщение, что самолет сел на лед у мыса Вреде, сломав при этом шасси и винты, и облетевшая назавтра всю прессу мира фраза: «Считаю необходимым «Красину» срочно идти спасать Мальмгрена». Ледокол поднял пары и ушел к группе Мальмгрена, следом снял группу Вильери (бывшую группу Нобиле) и уже после — экипаж «Красного медведя».

Газеты выносили фразу в заголовки, захлебываясь в восторженном удивлении перед поступком русских летчиков: не только не просить — отказаться от помощи, настаивая на спасении других!

— Да бросьте, — останавливает меня Борис Григорьевич, — ничего катастрофического не было. Сидели на береговом припае. Ну, могло отогнать ветром от берега. Тан ведь далеко бы не унесло. Это все так, пустой шум. А мы распрекрасно недельку отдохнули. На охоту ходили. Страубе с кинооператором Блувштейном такого оленя приволокли! Свежий был, чудесный... Вот только Анатолий Дмитриевич у меня на приколе сидел. Припай-то уже фактически откололся от берега, так и ходил с приливом: вверх — вниз. Потому и не отпускал я Алексеева. Там ветры — жуткой силы. Уйдет, радио здесь, он там, а никто так аппаратуру не знает. Просился, но я отказал наотрез. До сих пор сердишься, Анатолий Дмитриевич?

— Да нет, командир, теперь не сержусь.

...Пока летчики «распрекрасно отдыхали», «Красин» снимал итальянцев со льда, продрейфовавшего к тому времени 300 с лишним километров.

«Носилки с Мариано были краном подняты на палубу. Цаппи же, цепко хватаясь за поручни, сам поднялся по штормтрапу, у которого я в то время стоял. Когда ему кто-то сказал, что я начальник экспедиции, он рванулся ко мне, схватил мою руку и долго держал ее, глядя мне в глаза с какой-то, я бы сказал, животной благодарностью. Тем временем Мариано обнял мою ногу левой руной, желая хоть так выразить признательность. Я обернулся и увидел его лицо... погладил его по руке и, если бы не постеснялся окружающих, наклонился бы и поцеловал... К горлу подступил какой-то комок, мешавший говорить. Ко мне подошел один из кочегаров, потный, весь в угле. «А ведь спасли все-таки», — сказал он, улыбаясь, и я не удивился, когда заметил, что слезы проложили светлые полоски на его щеках.

Цаппи и Мариано были помещены в лазарет, и ровно в 8 часов был дан ход машинам... В 20 часов 15 минут был замечен дым на льду. А через несколько минут была уже видна красная палатка и группа людей, которые казались едва различимыми маленькими точками. Могу ли я выразить словами счастье и радостный восторг, охватившие нас? Как в великий праздник, у всех были сияющие, ликующие лица... Сирена умолкла. В тишине, нарушаемой только шумом скользящих вдоль борта льдин, могучий «Красин» приближался к затерянным во льдах людям... И трудно было сказать, кто из нас чувствовал себя более счастливым — спасенные или спасатели».

Тан пишет в своей книге Рудольф Лазаревич Самойлович, начальник экспедиции на «Красине».

Суд

За три года до «Италии» к полюсу на двух самолетах летал Амундсен.

У второго самолета перед самым взлетом лопнул шов на дне. Пилот Дитрихсон, никому ничего не сказав, решил подниматься в воздух, так как ремонт отодвинул бы старт. Потом Амундсен назвал такой риск блистательным мужеством.

Через восемь часов полета машине Амундсена из-за перебоев в заднем моторе пришлось сесть на воду — в узкий рукав между торосами. Крылья пронеслись в миллиметре ото льда. Хотя, не будь самолет перегружен, он мог бы продержаться на одном моторе и приводниться в просторной полынье.

Чтобы вытащить машину на лед, надо было снести торос. Но даже лопаты на этот случай не прихватила с собой экспедиция. Кстати сказать, пять из шести ее участников были новичками в Арктике.

Ни на одном из двух самолетов не было радиопередатчика. Просто потому, что его не успели доставить к сроку.

Амундсен то был готов двинуться пешком на юг к Шпицбергену (расстояние — 600 километров, время года — середина июня, в Арктике уже тепло, лед тает), то отбрасывал этот вариант, понимая, что в походе можно «погибнуть самым жалким образом». Он считал положение группы «совершенно безнадежным» и думал о «неизбежной смерти в ледяной пустыне».

К чему я веду? К тому, что, когда после месячного безвестного отсутствия Амундсен со своими спутниками на одном самолете чудом вырвался из плена, никто не осудил его, не бросил обвинения в непредусмотрительности и легкомыслии, не кричал, что экспедиция начата преступно поздно. А ведь и это инкриминировали Нобиле.

Многие полярные предприятия заканчивались плачевно, иные уносили десятки жизней, но ни одно не вызывало такой реакции, как экспедиция Нобиле. Не только журналисты — государственные деятели выражали сомнение и возмущение. Особенно в Швеции и Норвегии — странах, оплакивавших Мальмгрена и Амундсена.

Самая же убийственная критика шла из Германии, со страниц радикальной прессы. «Берлинер Тагеблатт» обрушивала на Нобиле уничтожающие характеристики: «Он до сих пор полагает, что человечество высоко ценит его гениальность. Завоевание полярного царства подготовлено не столько со знанием дела, сколько с помпой. Для спасения незадачливого исполнителя роли героя и брошенных им в ледяной пустыне статистов другие страны послали своих лучших сынов. Нобиле лично ответствен за катастрофу...»

В двадцать восьмом году в Германии подняли голову «национал-социалисты», страна уже была накануне гитлеризма. Кампания велась не против ученого, конструктора Нобиле — против генерала Нобиле, выполнявшего, как писали перед началом экспедиции итальянские газеты, «патриотическую миссию».

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.