Коротыш

- Наша боевая задача - точное определение высоких местностей, - говаривал Коротыш, любивший по временам использовать крепкие военные термины. Эта задача делилась в ту пору на две неравные части. Одну часть, большую, - наблюдения - делали здесь, в тайге, другие - расчеты - за тысячу километров отсюда, в городе, по добытым нами материалам. Коротыш вооружался барометром и термометрами, я разводил костер и что - нибудь варил под непосредственным руководством начальника. Василий сидел у костра, молчал и курил. Олени с хрюканьем искали грибы. А Коротыш смотрит на приборы и пишет, что здесь, на такой - то вот высоте (или в такой - то долине), в такое - то время было такое - то вот давление воздуха и такая - то температура в такой - то день такого - то месяца. В то же время по определенному расписанию метеостанции распыленные по всей Эвенкии десятки топографов, бредущих, как и мы, делают то же самое: меряют давление воздуха и его температуру и пишут. И по особым расчетным формулам, сравнив все данные, можно было узнать высоту всех этих мест над уровнем моря. Сейчас только смешно: кустарный метод. Но тогда очень даже пригодился. И точность его была на первых порах вполне достаточная. И удобно: летом в тайге собирали данные. Зимой в городе все записи обрабатывали каким - то хитрым манером, и раз - высоты найдены. Умные люди эти топографы! Не зря половина их с головы похожа на эвенкийские столовые горы - по бокам щедрая растительность, а по вершине плоско и голо. Обработали мы таким вот манером немалый кусок отведенного нам участка и пошли на другой, через реку. Пустяковая на вид была эта речка, не заработавшая себе даже имени, но злости столько, что даже в жар кидает. Бывают такие собачки, величиной с рукавицу, но свирепости в них на голодного тигра хватит. Так и эта речка. Не течет даже, как все прочие, а через голову по камням кувыркается. Шум, грохот, брызги. Не лезут олени в сумасшедшую воду, грудятся по - овечьи. Осторожный Василий быстро отмежевался:

- Моя хочу, как олешки хочут. Ясно, что струсил. Вдруг утонут совхозные олени. Тогда мы вяли всю ответственность на себя. Делали по - всякому. Гнали сразу всех - не идут! Волокли поштучно - я за веревку, а Коротыш толкал, упираясь обеими руками в костлявый олений зад. Прилагали силу, так сказать. Олень вытягивал шею, выкатывал глаза и, растопырив ноги, ехал по гальке. Потом - сердечный приступ... Плюнули! Подхалимничали - гладили по мордам, чесали промеж ушей. Распалясь, стегали хворостинами. Ничего. Тогда махнули на них рукой. Не хотят, так и не надо. Набили рюкзаки едой и инструментом, взяли ружья и пошли. Коротыш объяснил Василию, где нас ждать с оленями, и помахал ручкой. Сняв штаны, мы для устойчивости взялись под руки и пошли вброд. Пудовые рюкзаки всегда мне действуют на нервы, а тут еще и карабин и патроны к нему. Бросать нельзя: расписку давал, - а нести тяжело. Но это еще терпимо. А попробуйте - ка при такой нагрузке за Коротышом угнаться. Взглянешь - так, намек на мужчину. Нарочно пропускаешь его вперед: повеселиться. Перебирает он своими короткими ногами, словно катится. Надеешься, что выдохнется на первом километре. А в конце дня глядишь на мельтешащие впереди и только впереди подошвы с искорками гвоздиков, и накатывает не то чтобы злость, а какое - то тоскливое раздражение. Но это терпимо. Хуже другое. Перебравшись через реку, мы увидели лося. Он стоял в кустах и с большим интересом наблюдал, как мы одеваемся. Помню, Коротыш, прыгая на одной ноге, а другую вставляя в штанину, сказал веселым голосом:

- Ну, мясо будет. Лосей здесь, как видишь, до черта.

- Кто знает, может, их и не будет больше, - отозвался я и оказался прав: это был первый и последний наш лось за следующие три недели. Скверно вышло: влопались мы со своим маршрутом в обезжизненную тайгу. Вообще тайга как тайга - деревья, мхи, тишина, а дичи нет. Ничего нет, только комары да пауки с сетями. А разбежались все потому, что прошел верховой пожар и пообкусал верхушки крон. (Следы - то его видны были местами; среди молодого, темного - ржавчина). Бывает так - тронет верхушки огонь, а дождь погасит. Кстати, и гарь была невдалеке. Как говорит Коротыш, произошли любопытные и далеко идущие изменения фауны и нарушилось равновесие лесное, а по - ученому - биологическое. Ну, нарушилось, и черт с ним, а мы - то здесь при чем? Звери утекли, а мы голодай, отдувайся. Но поначалу я обрадовался - прав оказался. Потом затосковал. Мы, нужно сказать, крепко на дичь надеялись, да и много ли на плечах унесешь? К тому же желудки у нас растянулись, и сколько ни ешь - все мало. А от полной безжизненности этой стали мы даже какие - то испуганные. Все озирались. Однажды Коротыш бросил свой боевой клич: «Желудок не терпит пустоты!» Крикнул, выслушал эхо, побледнел и молчал до вечера. Но идем, делаем положенное и питаемся мучным клейстерком, тем самым, каким в городе на заборах афишки клеят. Остановится для наблюдения Коротыш, я тотчас чай кипячу. Разносится вкусный запах - как дома. И мы пьем чай до бульканья при каждом шаге. Отощавший Коротыш бодрится.

- Ешь жареную водичку, - шумит он. - В ней калории.

- Откуда это? - возражаю я, - Как же! - бормочет Коротыш. - Я видел, ты целую сосну сжег, пока кипятил чай. Потом дует в кружку и вспоминает с раздражительными подробностями, с чем пил чай в городе. Судя по разговору, он вырос на чае и живет чаем.

- А представь себе ты, лесной, полудикий человек, что такое чай с вареньем из красной смородины. Вообрази: вечер, жена, ребятишки - на одном колене один, на другом другой, лампа в абажуре и ваза с вареньем светится, как фотографический фонарь. Потом он поет о чае с молоком, о чае со сливками, о кок - чае, о чае с бараньим салом (он пил его у бурят). А я сижу, уставясь в огонь, и воображаю. До того, бывало, дойдешь, что чувствуешь: с одной стороны языка сливками отзывает, о другую пощипывает смородиновое варенье. Замолчит Коротыш, а я медленно прихожу в себя и бормочу:

- Черт бы взял эту тайгу!... Однажды нам все - таки повезло. Коротыш нашел грибы. Не знаю, бы - ли ли они вполне съедобны. Наверное, были - остались же мы в живых. Коротыш насадил их на прутик и изжарил шашлык. На огне грибы съежились и почернели. Мы ели их, дуя и причмокивая. Я медленно ел свои два гриба. А Коротыш говорит о грибных супах, о грибах соленых, фаршированных, жареных. Недавно на досуге я листал книгу о разной жратве, для проверки. Да, Коротыш не врал. Я же сидел, уставившись в его закрывающийся и открывающийся рот. Сейчас я думаю: это было внушение, гипноз. Поскольку я видел грибы, явственно нюхал грибницу и даже слышал треск и ворчание жарящихся грибов. И как мне хотелось съесть их! Тогда, преодолев оцепенение, я встал и ушел в лес. Я долго бродил, спотыкаясь о валежины. Тихо. Мерзлота дышит сквозь мох. От костра на деревьях оранжевое мигание. Около огня тяжело задумался Коротыш, уперев лоб в руку. А я все хожу, хожу... Больше мы не находили грибов. Это было странно, несправедливо и даже подло в конце концов. Мука уже кончалась. Мы жевали хвою, сосновую кору, не верхнюю, а ту, что под ней, - беловатую и сочную. Но шли. Впереди шагал Коротыш с компасом в руке, следом тащился я. По ровному месту идти можно. Хуже получается, если лезешь в гору. Тогда в сердце какая - то пустота, в глазах белые вспышки вроде мигания. Дело давнее, можно и признаться: в трудных местах мы ползли на четвереньках. Тайга по - прежнему мертва. Это мне стало казаться подозрительным. С какой целью? Почему? О чем она думает? А о чем думаю я сам, тащась по мертвой тайге? Я всю ночь думал об этом. Просто лежал, глядел на Большую Медведицу и думал. А на следующий день взбунтовался.

- К черту все это! - сказал я. - Кому еще мало, пусть хлебает полными ложками. Я иду к реке сейчас. Там хоть рыба есть. Хариусы.

- Хариусы, - забормотал Коротыш. - Из хариусов хорошо варить уху с красным перцем и картошкой. А сверху сыпнуть укропчика и зеленого лучка. Ну и стопочку перед этим. Стой! А... я? И... не доделали работу... Коротыш выкатил глаза.

- К дьяволу такую работу, если на ней нужно подыхать, - попытался заорать я, но вышло какое - то неубедительное шипение. - Один раз живем, и то в чертоломе и с пустым брюхом. Ухожу!... Я нацепил рюкзак и взял ружье. От крика и движения я обессилел и, расставив ноги, оперся на карабин.

- Послушай, ты, - сказал Коротыш и сбычился. - Слушай, я вот лажу в тайге лет десять. Всего напробовался. И не бросаю работу, да... Что я хотел сказать? Ага, я знаю: несчастья не вечны! Ясно? Ты меня понял? Они кончаются, да. Такое их основное свойство. Нам не повезло вчера, сегодня. Ну и что ж, значит, нам повезет завтра... Послушай, а вдруг убьем медведя. А? Они ведь такие вкусные.

- А почем ты знаешь? - И уверенно, будто точно знал, предрек: - Нам голодать еще неделю. Я этого не выдержу.

- Неделю... Неделю долго. Надо выдержать, ничего, выдержишь и неделю, - успокоил меня Коротыш. - Как - нибудь. Уж я позабочусь об этом. И ведь точно, выдержал. С помощью Коротыша я многое выдержал, даже новейшие головоломные приемы работы. Но тогда я еще не знал, что могу все выдержать, и взбесился. Я был зол на Коротыша. Это он зазвал меня сюда. Я мог бы уехать в тысячу других мест, да. Он заманил меня. Он. Я могу ударить его, свалить и намять бока. С каким наслаждением я сделаю это.

- Я из тебя котлету сделаю! - заорал я, но голос мой был так слаб, что эхо и не отозвалось на него. Не удостоило. К тому же пальцы не хотели сжиматься в кулаки. Я обиделся на свою слабость и сказал:

- Так, перетек!... Коротыш что - то пробормотал в ответ.

- Что ты сказал? - придвинулся я.

- Держись за землю, - едва слышно проскрипел Коротыш. И, пригнув голову, словно падая, бросился на меня. Он хватил меня головой в живот. Я шлепнулся в мох. Коротыш упал на меня сверху, придавив мои ноги. Мы возились, пытаясь встать. Потом стихли. Мох был прохладный. Мы лежали, не шевелясь, и мне даже не было обидно, а просто слабость, одна слабость. И дремота... Насчет недельного срока я угадал час в час. Когда теперь мне кто - нибудь тонко намекает на всю подсобность и незатейливость моей работы топографического помощника, я вспоминаю это пророчество и вновь обретаю веру в себя. Коротыш с той поры даже стал меня как - то особенно уважать. А вспоминая, бормочет о прорицании и передаче мыслей на расстояние. Да, голодали мы еще ровно неделю. Ничего интересного, только надоедливо. Но вот ночи... Они мучительны. Одолевают кулинарные сны. Видишь горы вкуснейшей снеди - нежные колбасы с белыми глазками жира, горячие булочки с хрустящей корочкой, дышащие ванильным ароматом пирожные, облитые кремом. Видишь и не можешь до них добраться. Самое жуткое в этих снах - полная невозможность что - то схватить и съесть. Только однажды я изловчился, цапнул здоровый кусище колбасы и - в рот, целиком. Просыпаюсь - в зубах угол воротника. Я попытался заснуть. Я надеялся снова увидеть колбасу и съесть ее. Но мне приснилась только пирожковая, из которой меня за что - то выгоняли, а я ныл и все цеплялся руками за дверь. А потом все кончилось: голод, слабость, сонные видения - разом кончилось. С утра мы царапались на плосковерхую, крутобокую гору. Мы путались на камнях, в лишайниках, шлепались, рычали... Коротыш полз сзади и подгонял меня, щипал. По временам сам ложился на камни и лежал тихо - тихо, будто помер. Тогда и я не двигался. Но Коротыш оживал. Мы все - таки добрались до вершины. Как, не помню. Одно помнится: лежу, и щеку царапает сухая плесень лишайника. Вижу все сквозь какую - то кисейку. Вижу серые, блестящие гранями камни, вспучившиеся мхи, крохотную - на полметра - березку, скрученную ветрами в бараний рог. Вижу Коротыша. Вот он ставит ящик с барометрами - анероидами. Те, хитрые, нежатся себе на мягких стеганых подушечках. Рядом на спиртовой лампочке, переводя драгоценный в этих местах спирт, он кипятит гипсотермометр и записывает в книжку найденный по нему отсчет. Затем смотрит на анероиды и опять что - то записывает, слюнявя химический карандаш. Наконец замеряет температуру воздуха. Он припал к скале. Фигурка его облеплена светом. Коротыш крутит над головой термометр - пращу, и тот посверкивает, как спицы в велосипедном колесе. Медленно, как длинный, вялый червяк, в голову вползает мысль: далеко от нас, на юге и севере, западе и востоке, наши друзья сейчас тоже стоят, тоже крутят термометры - пращи, смотрят на шкалы и пишут в свои книжки. Но они далеко - далеко - на других планетах. А еще я думал о том, какая жратва варится у них сейчас. Потом горы кинулись ко мне - всей стаей. Очнулся от сильных толчков. Надо мной склонился Коротыш. Лицо придвинулось низко - низко, глаза красные, на висках дергаются синие жилки. Дышит тяжело, всхлипывает:

- Вставай, вставай!... Стрелять можешь? Молчу. Пусть себе разоряется.

- Слышишь, лось пришел. - Коротыш шлепал по моим щекам. - Слышишь ты? Слышишь? Я стрелять не могу... Не вижу... В глазах мураши... Объясняю неспешно, что и у меня мураши и к тому же пальцы никак не хотят сжиматься.