Кочетковцы стояли насмерть

Да, артиллеристы здесь не помощники, значит, надеяться не на кого! А рев все ближе, ближе. Вот они уже открывают огонь прямой наводкой, и выстрелы сливаются с разрывами: «Пик-пак», «пик-пак»... Многие снаряды не рвутся, а рикошетят и с диким визгом проносятся над нашими головами куда-то вниз, и по пойме арапником хлещет эхо.

Никогда не забуду этой страшной минуты! Натужно ревут моторы танков, бьют пушки, орут пьяные фрицы... Лавина металла буквально пашет гребень высоты, горит полынь... А мы лежим, вдавив горячие тела в землю, ждем, затаив дыхание. Лишь изредка послышится чей-то предсмертный вскрик и тут же оборвется. И, как назло, в эту минуту глохнет наш пулемет: убит парень. За пулемет ложится Кочетков и тут же никнет: пуля попадает ему в лицо. Вскочив, он бежит вдоль окопов и, захлебываясь кровью, кричит, потрясая наганом:

- Ребята... Ни с места, ни с места! Нельзя назад! Лежать! Бей их, гадов!

Впрыгнул ко мне в окоп, хватает дрожащими пальцами, тормошит, указывая на лицо, наклоняется:

- Ваня, слышь, Ваня... Что-то не вижу... что там у меня с глазом? Запорошил, да, запорошил?!

Вгорячах он еще не чувствует боли, не знает, что левого глаза уже нет и на его месте зияет кровоточащая пустота: пуля выбила глазное яблоко начисто. Я лопочу ему что-то успокаивающее, рву пакет и весь тампон вкладываю в глазницу, наспех бинтую. Он крепится, продолжает командовать. Но вскоре его насквозь пронизывает пулеметная очередь.

С трудом отсекаем пехоту, но танки уже рядом. Под нами уже вздрагивает земля, остро пахнет соляркой. Пускаем в ход гранаты. Три танка пылают, а остальные лезут. Один уже взобрался на гребень, вертится волчком, и на месте, где стоял пулемет, вырастает ворох черной земли. Но с близкой дистанции метать гранаты проще. Настоящим чудом оказались зажигательные бутылки! Раньше мы их недолюбливали, посмеивались, а теперь пригодились, и еще как. Тут удар наверняка, только не промахнись. Да и гранаты на исходе, у меня остались последние две связки. С десяток костров уже пылает у наших окопов, как орехи, рвутся внутри танков снаряды и патроны, но бой продолжается. Еще минута-две, и эти грохочущие чудовища подомнут нас под себя. Я увлекся и не заметил, что несколько машин уже прорвались на правый фланг и утюжат наши окопы. Увидел только, когда ко мне подполз мой сосед Шуктомов. Лицо, как мел, голова трясется, кричит: «Дай, дай гранату!» Я подал ему связку. Он вскочил и, пригнувшись, побежал навстречу ползущему танку. Недалеко от машины упал, полез на четвереньках. Танк вдруг резко разворачивается и накрывает его гусеницами. Гремит взрыв. И тут же вскакивает Чирков. Даже сквозь грохот слышен его высокий хриплый голос: «Товарищи... бей!» За ним кидаются «Морячок», Степаненко, Гордиенко и еще несколько человек, оставшихся в живых и нашедших силы встать и идти. Схватив последнюю связку гранат, я кинулся вслед. Кисть левой руки у меня страшно вздулась, мучительно болела и не действовала, но в эту минуту забылось все на свете. Смерть Шуктомова, на наших глазах бросившегося под танк, словно оборвала все внутри. Кочетков, почти ослепший, истекший кровью, не мог уже подать команды, и взрыв шуктомовских гранат был последним сигналом на последнюю атаку. Он поднял из воронок, заваленных окопов всех, кто еще дышал, - со связками гранат, с последним патроном в винтовке, - они тоже поползли навстречу танкам. Медленно, с трудом полз и Кочетков...

Остальное видится, как во сне: черный дым заволок высоту, крики, взрывы, лязг и грохот гусениц... Помню, миновал я горящий танк, который недавно подбил, и увидел еще две махины, идущие прямо на меня. И тут с разбегу налетел я на своего соседа по окопу Гордиенко. С трудом узнал его: худощавое, рябоватое лицо залито кровью, ноги измочалены гусеницей, из култышек струями хлещет во все стороны кровь, а туловище уже дергается в агонии. Поднял голову, а передний танк уже рукой подать, кидать связку поздно. Впереди, на лобовой броне, намалеван белой краской медведь, стоящий на задних лапах, смотровое окно приподнято, и я ясно вижу лицо танкиста, его круглые глаза, от грохочущей махины несет жаром. Не размахиваясь, подбрасываю быстро вперед под мелькающую ленту гранаты, а сам хочу прыгнуть в сторону, но в это мгновение чувствую толчок под ногами, земля левее меня вздыбилась, в грудь, в лицо садануло чем-то горячим, и я полетел куда-то, как щепка.

Потом, когда пришел в себя, показалось, что ничего не случилось, только удивился: почему я лежу, почему меня давят и дышать невозможно?

Жарко, духота страшная и тихо, словно лежу в погребе, а во рту горячо, солоно. Первое чувство - ужас. Вспомнил Гордиенко с култышками и хотел рывком вскочить, взглянуть на свои ноги: показалось, что и у меня они оторваны, - но все тело ватное, не мое и не слушается. С трудом разомкнул слипшиеся глаза и обмер: в трех шагах от меня стоят два немца, а дальше целая толпа. Бегают по высоте, машут руками, раскрывают рты, но я ничего не слышу. Вижу, колют штыками раненых, волокут за ноги к спуску и кидают трупы с высоты. Беснуются, танцуют, палят из автоматов.

За войну довелось видеть и пережить всякие кошмары, но та минута, когда беспомощный, еле живой лежал под ворохом земли и видел, как эта разъяренная стая идет ко мне, пожалуй, самая страшная в жизни. Притаился, замер. Слышу удар, второй. Выворачивают карманы и под хохот, рев хватают за руки, ноги, раскачивают и кидают вниз, под откос, усеянный минами, опутанный проволокой.

Но скатился я недалеко, всего несколько метров по крутому скату - запутался в спирали Бруно и завис в неестественной позе, головой вниз. Лежу и гляжу на гребень высоты. На фоне заходящего солнца все видно, как на ладони: бегают, беснуются в нескольких шагах от меня. И тут стал я приходить в себя, и сжалось сердце: фрицы на высоте, где хлопцы, что с ними, где Кочетков? А кровь хлещет - из носа, рта, ушей. Кое-как с трудом повернул голову в сторону, вроде легче стало дышать. А сверху все падают, все катятся безжизненные тела. Силюсь узнать, угадать, кто падает, но это невозможно: лица изуродованы страшно, залиты кровью. Узнал только по тельняшке «Морячка». Кочеткова обнаружить не удалось. Рядом с моей головой, почти вплотную виднелось чье-то лицо с мелкими конопатинками и рыжей щетиной, рот открыт, и в нем белеет стальной зуб. Силюсь вспомнить, у кого из наших был вставной зуб, и никак не могу. Перед глазами все качается, плывет желто-красными кругами.

То приду в себя, то опять провалюсь куда-то. Помню, была ночь, а потом вдруг почувствовал резкую боль на лице, открыл глаза, вижу яркое солнце высоко в небе. Пить так хотелось, что внутри все палило огнем. Глянул на соседа и ужаснулся: его лицо стало красно-чугунным пузырем и зуб стальной совсем обнажился. Видел воду: холодная и течет, струится прямо на меня, а достать ртом не могу. Потом, как сквозь сон, слышу удары по затылку, будто по кочкам еду, и снова вода, но теперь уже вроде льется по-настоящему, обжигает лицо, грудь.

Открываю глаза и вижу чье-то лицо в тумане, пилотку, а на ней белый кружок с красной точкой - немец... Нагнулся и льет на меня воду из котелка. Вокруг плотной стеной стоят голые немцы: сапоги и пилотки, больше ничего на них нет. Удивленно таращу глаза, оглядываюсь. Оказывается, лежу я в глубоком овраге, на охапке свежей соломы, неподалеку много землянок, врытых в скат, а дальше по всему склону такие же обнаженные тела. Рослые, откормленные, они лежат под солнышком, загорают, читают газеты, журналы. (Как потом оказалось, это были те фрицы, которые наступали тогда за танками на нас. Теперь сменились и отдыхали в недалеком тылу.).

Меня толкают ногами, бьют, кидают на меня окурки, плюют. Толпа растет. Вокруг красные, свирепые лица что-то орут. Тот, что лил на меня воду, пытается их отогнать, но его оттесняют, и вот разъяренная стая кидается на меня. Образуется целая куча мала: лупят кулаками, пинают носками сапог, катают по земле, и каждый норовит попасть в лицо, в грудь...

Сколько это продолжалось, не помню. Когда очнулся, увидел офицера. Видимо, он отогнал, распорядился внести меня в землянку. Пришел санитар, перевязал меня бумажными бинтами, смыл кровь. Офицер молодой, розовощекий. Он и начал допрос через переводчика. Задал вопрос: какой части, кто командир, откуда, родом. Я немного знал по-немецки и понял вопросы без переводчика, но решил молчать. Да, если бы я и хотел что-либо сказать, то навряд ли смог бы: кровь продолжает валить из горла, я захлебывался и часто отплевывал сгустки. Но офицер это понял по-своему, нахмурился, вскочил, забегал по землянке, стал что-то быстро говорить и тыкать себя в лоб пальцем.

- Рус - дурак, - перевел мне переводчик. - Сталинград капут, а ты под танки ложился... Зачем так делал? Домой надо, там мама, ая-яй...

Не получив ответа, подскочил ко мне, рывком сорвал с петлиц зеленые треугольнички и положил на свой стол. Прищурив красивые глаза, зловещим голосом протяжно спросил несколько раз:

- Большефик? Большефик?!

Я отрицательно замотал головой. Он кинулся ко мне, схватил рукой за подбородок и с минуту пожирал глазами, а потом пальцами впутался в мои волосы и, хитро прищурившись, погрозил: рядовые в Красной Армии не носят таких волос! Терзал долго, вновь и вновь домогаясь: кто я, какой части.