Кочетковцы стояли насмерть

Я был ранен штыком и пошел в санбат на перевязку. Но не успели мне наложить бинты, как выскакивает какой-то командир и кричит:

- Тревога, немцы прорвались! Кто может стрелять, за мной!

Таких оказалось человек восемь. Выскочили мы, кинулись к высотам. Напоролись на автоматчиков. Сбили мы их, прогнали.

С трудом в темноте разыскал штаб батальона в овраге. Людей посадил на скате, а сам пошел докладывать. В эту минуту - снаряд, второй... И прямо под нашу группу - троих насмерть. Оказывается, снаряды наши: из-за Дона ударила батарея и промахнулась. Подбегает какой-то капитан, кричит, указывая влево, на скаты высот:

- Ты старшой? Видишь, вон огоньки сверкают? То наши пошли в атаку, четвертая рота... Бери своих людей и догоняй!

Догнали мы цепь, тоже полезли на высоту. Отбили, забрались в окоп. Фрицы в пятнадцати метрах. Орут, палят из автоматов, матюкаются по-русски.

Сутки держали высоту, вели этот бой, и никто нас не спросил, кто мы, откуда. Из моей группы, которую я привел ночью, осталось двое, остальные погибли. Ночью услышал стук котелков в балке неподалеку, оставил ребят и пошел разведать в отношении еды. Пришел, стал в очередь. Вот и мой черед. Снимаю каску (котелков не было), и вдруг:

- Стой! Откуда, кто такой?

- Свой, - отвечаю я, - ночью с пополнением прибыл. Оглядывают подозрительно, не верят. Сыплются вопросы:

- Ежели наш, то какой роты? Кто комроты?

Я мнусь: откуда же мне знать, если я никого не видел даже? Наконец мне задается последний, завершающий вопрос, который обязан знать всякий:

- Ладно, не знаешь комроты... а кто командир вашего взвода? Когда я не отвечаю и на этот вопрос, вокруг поднимается рев, мат, и меня бесцеремонно турят из очереди: «Дурака валяет! Наверное, с пятой роты! На шермака норовит второй раз получить!» и т. д.

Сейчас смешно говорить об этом, а тогда я со слезами шел назад к своим ребятам. Было до глубины души обидно: такое пережить, трое суток во рту ни маковой росинки, а тут свои же и так поступили. Бурды не дали.

Подполз я к своему соседу, рассказал о злоключениях, а он смеется:

- Мы, брат, гвардия, у нас порядок. А командиром взвода у нас младший лейтенант Кочетков!

Эти слова - «Мы гвардия» - мне потом доводилось слышать часто, и всегда они произносились с какой-то особой теплотой, гордостью. И еще, что бросилось в глаза: тут был какой-то особый порядок, особый настрой души, особое поведение. Грубоватое, насмешливое даже, но теплое, дружественное, без слюнявого сюсюканья. Без картинной рисовки тут бьют врага, умирают запросто и считают, что так и надо, что другого выхода нет и быть не может. Тут народ корявый, колючий, поможет, рубаху для тебя снимет, в беде не бросит, но подведешь, опозоришь - тут же без жалости всадят очередь в зад! Удивило меня поначалу и другое: у Кочеткова людей осталась горсточка, остальные погибли, а прислушался я к разговору людей и удивился: будто весь его взвод в наличии! Говорят, вспоминают о своих друзьях в обычном тоне, словно они и не убиты, словно вот сейчас вернутся после отлучки! А ведь они уже давно лежат на этих скатах, высохли в труху, но о них помнят, знают, рассказывают истории, смеются их шуткам, проказам...

Так бывает только в самой дружной, хорошей семье, и я поблагодарил судьбу, что попал в такую семью. К нам они сначала относились настороженно, с недоверием, и меня это очень злило (ведь я воевал больше их, насмотрелся и натерпелся дай бог), но потом понял: тут о человеке судят по тому, как он воюет, как бьет врага. Остальное не в счет, пусть ты хоть золотой! Утром я разыскал Кочеткова, доложил ему. И опять слышу: «Куда попал, знаешь? Мы гвардия, у нас...»

В окопах люди сживаются быстро: смерть роднит всех. Через час после очередной атаки, когда я заколол толстого фрица, Кочетков приполз ко мне в окопчик и уже говорил со мной, как с братом, смеялся, удивленно разглядывал меня, щупал мышцы. Потом мы переползли к его окопу. Был он маленький, тесный, неглубокий - земля на высоте каменистая, и фрицы не успели вырыть нормальные окопы. Мы едва втиснулись в эту щель. Я удивился: на бруствере у него лежала раскрытая книга - старенький томик Достоевского. Раскрыт на «Братьях Карамазовых». Страницы далеко были видны, и фрицы дырявили вокруг землю, беря книгу на мушку. Кочетков, смеясь, сказал:

- В хуторе достал... Для успокоения нервов читаю. Между атаками успеваю прочесть не больше страницы - видишь, почти на каждой странице пыль, щебенка? Это обстрелы, атаки... Можно посчитать, сколько было сегодня.

Было что-то у Кочеткова такое, что сразу располагало к нему: и искренность, и серьезность не по летам, и какая-то ребячья горячность, страсть. Вокруг наших голов свистели пули, щебенка порошила за шею, а мы, лежа почти друг на друге, говорили о книгах, стихах, о студенческих годах...