Взревел трелевочник, повернул носом влево-вправо, испробовал свою силу, дернул с места и – пошел-поволок новую порцию к лежневке. А Рахим Умаров, как бы не замечая, поспевают за ним ребята или нет, снова и снова врезается ревущей пилой в древесину, летят опилки, и кажется иной раз Рахиму, будто он сейчас на просеке работает, на лесоповале, как в прошлом году, что вот врезалась пила в комелек, врезалась, урчит и грозится, а комелек крепок и зол, не хочет сдаваться, но куда там, задрожала сосна, или лиственница, или кедрач, вздрогнула предсмертной судорогой и, раскручиваясь, разбрызгивая по сторонам сучки, ахнула в пропасть... да с такой силой грохнулась о землю, что подбросило ее высоко вверх, а уж только потом уложило наземь, теперь окончательно, намертво. Что более всего ценит Рахим в жизни, – это сладость работы. Работа поднимает человека, делает жизнь – по ощущению – пронзительно ценной, нужной, а главное – она делает человека человеком. У себя ли, в Орджоникидзе, откуда они приехали вместе с Вовой Кошелевым, в прошлом году ли на лесосплаве, где они тоже вместе работали, или здесь, в бригаде монтажников искусственных сооружений, он твердо верил и верит, что человек – это несколько важнейших принципов: честность, твердость, долг, доброта. Нет в бригаде более доброго и мягкого человека, чем Рахим, но нет в ней и более твердого, «железного» человека, чем он. Рахима, как Рахметова, можно, наверно, уложить спать на гвоздях, но, как и от Рахметова, от него не услышишь жалобы: воля и убеждения делают человека несгибаемым. Рахим знает, что такое жизнь, потому что знает, что такое дыхание опасности и смерти. Турист и альпинист, он не раз рисковал жизнью, взбираясь на знаменитую в Осетии гору Голова Ветров. И даже приходилась спасать там людей...

В армии Рахима упорно называли: Лежа. Почему Леха? Леха и Леха, и весь тут сказ. Надежный он был человек, свой, потому и Леха.

Родная сестра с детства звала его: Вадим Рахим ей говорит: слушай, ну какой я тебе Вадим, я же Рахим джан, называй меня Рахим. А она свое: Вадим да Вадим; лермонтовский Вадим запал ей в душу. А то еще и совсем смешно его называла, ласково: Владик...

Имя у него – Рахимджан-Леха-Вадим Умаров.

...Трелевочник, вырвавшись из тайги на просеку, подминая под себя валежник, коряги и вывороченные с корнем пни, круто разворачивается и несется к лежневке. Без лежневки на просеке нет жизни: дороги расхлябанные и разбитые, вечная мерзлота плачет грязью и слякотью, а зимник, чтобы питать строительство техникой и материалами, должен соединяться с просекой хотя бы чуть сносной дорогой; такая дорога, мощенная в несколько слоев бревен, и есть лежневка.

«Батя», лихо, под сто восемьдесят крутанув трелевочник, сбрасывает газ, и, расчокерованные, бревна по одному, да по два, да по три скатываются в хлябь и жижу, исчезая там, как в прорве. Тут уж забота Васи Шулики с Колей Румянцевым, двух друзей и страстных рыболовов, – подправлять и подгонять бревна плотно, в точку и к месту. А уж где особенная сила нужна, поднавалятся Слава Лемехович с «дедом», Володей Кучмой. Работа не из веселых, вторичная по духу, но без нее никуда не денешься. Праздник монтажа труб – а для них это действительно праздник, потому что тут настоящая, а главное, именно их, монтажников, работа, – такой праздник нужно заранее подготовить.

А и были же праздники на их улице! Руки отваливаются, а рот до ушей... бери их тепленькими, ничего не скажут – сил нет рот закрыть. Ну хоть ту трубу взять, на 409-м пикете. что и говорить, хороша получилась труба, первая их настоящая труба. Лежит себе сейчас спокойненько, на солнышке греется, ждет-дожидается, когда полотно отсыпать будут и рельсы по нему проложат – побежит поезд, застучит колесами, а труба откликнется, отзовется весело: слышу, слы-шу, слы-ы-ышу... Это только представить – и то сердце екает.

А начинали с того, что котлован под фундамент рыли почти вручную. Обыкновенной штыковой лопатой. Но рыть не самое трудное. Вот когда сам фундамент укладывали, тут нужна была тонкость и точность – до сантиметров; труба пойдет под уклон, чуть что не так – не состыкуются 6локи-«сапоги», не побегут воды по желобу, а будут уходить в грунт. Расплывется грунт – расплывется насыпь, а там и до крушения поезда недалеко. Ответственность за дорогу, за жизнь людей незримо, насквозь пронзает тебя. Почувствуешь ее – будешь работать как дьявол. А ведь из профессионалов у них один Леша Казаков, бригадир. Остальные – новички.

Лешу они слушались как бога. Сядет Леша за карту, подопрет голову руками, ноги в сапожищах расставит по сторонам – сидит, думает. Поднимет глаза – никого не видит, прикидывает, примеряет. Ошибаться нельзя. Подойдет к нивелиру, чуть вправо, чуть вверх покажет – та-ак... кажется, хорошо. Снова сядет за схему. На карте – там все четко, чисто вычерчено и нарисовано, как должна лежать труба, и угол наклона, и толщина подушки с фундаментом, и форма «сапога», и общая глубина насыпи... а земля, она есть земля, капризная, с фокусами, да и вечная мерзлота еще постоянно хлябь и сырость дает, так и ждешь, что фундамент «взыграет». Ну, а уж как махнешь рукой поуверенней, тут ребята зашевелятся – только успевай.

Наверху, у бетономешалки, мечется, как бич перед боцманом фартового траулера, симпатичный такой молодой человек с широкой улыбкой, балагур и весельчак Коля Кузьмич. Однажды Коля так уработался, что, поднимая блок, хотел что-то сказать, а получилось: «Ке...» – хотел Коля поправиться, а получилось снова: «Ке...» Так и пошло за Колей: Ке-Ке да Ке-Ке, и нет больше в бригаде Николая Кузьмича, а есть широкой души человек, шутник и повеса Коля Ке-Ке. Что делает Коля со своей бетономешалкой, не сделали бы даже три черта, будь они хоть в страшнейшем заговоре. Коля Ке-Ке – это молния без грома, огонь без дыма, взрыв без пороха; ничего такого, что бывает перед или после, с Колей не случается: он все делает сразу, без подготовки, но и без последствий. «Обжалованию не подлежит!» – это работа, которую сработал Коля Ке-Ке. Крутится в бетономешалке барабан, льется вода, сыплется цемент, подбрасывается песок, добавляется гравий, выливается готовый раствор или бетон, это уж когда что нужно, подаются пустые ведра или отдаются ведра раствора – все это Коля Ке-Ке делает один, как маг и волшебник, один, никого не подпуская к своим «волшебным зеркалам». От Коли Ке-Ке даже сам Слава Лемехович, человек мрачного и серьезного нрава, работающий рядом, у крана, на строполении блоков, улыбается, как дитя.

А внизу, на дне котлована, на ходу перехватывая стропы, раскручивая и поворачивая еще в воздухе плиты, как это нужно для укладки, орудуют Леша Камаев и «дед», Володя Кучма, два бывших моряка, один – характера веселого и легкого, другой – сын фаустовских сомнений. Но в работе оба, как говорится, «если мы не моряки, то и океан не море». Бывает, даже страшной их силы не хватает, чтобы загнать плиту в нужную точку (коротковата стрела крана), поднавалятся Андрей Доскач с Колей Запорожцем или с Рахимом – веселей пошло, помайнают скоренько крановщику, тот чуть отпустит трос еще поднажмут на блок, еще помайнают, Коля Румянцев с Васей Шуликой в последний раз пригладят раствор лопаткой, пройдутся по нему острым краешком, а там – хлоп плита на своё законное место, лежи, миленькая, мы тебя долго ждали, сейчас приласкаем, тебе понравится, в бочках подберем у тебя раствора, лопаткой понежим тебя по загривку – ох-ха-ха, – веселей работать, братцы, когда пошутишь, – по оголовку твоему постучим – может, ты с брачком, пустобрюхая – ах-ха-ха! «Эй, там, на вахте, давай вирай, давай, С лавочка, подхватывай стропы, давай, Коля, давай, Ке-Ке, гони раствор, раствор, брат, нужен!»

Такая работа, такая жизнь...

Час за часом, день за днем поднимается на глазах фундамент, растет под сердцем комочек гордости, выполняется и перевыполняется план по выработке улыбок, и только глаз у бригадира Леши Казакова, глаз солдата и стрелка, накаленно суровеет и живет особо внутренней, только ему подвластной жизнью – это когда Леша «небрежною походкой пеликана» подходит к нивелиру. Как снайпер ошибается один раз в жизни или как только а Одессе рождаются подлинные одесситы, так Леша имеет только одно право: иметь точный глаз, а ошибаться Леша не имеет права, хотя, конечно, очень жаль, что к одесситам он не имеет прямого отношения – одесситу хорошо, он всегда может сказать: прошу пардону, мы пошутили... Тут же шуток быть не может. Что говорить, Леша Казаков – это Казаков Леша, самая простая и загадочная душа в бригаде. Потому что Казаков прост, как мир, и загадочен, как воздух: загадка воздуха незаметна, простота мира очевидна – он непонятен и бесконечен. Кого ни возьми в бригаде, все они, как восемьдесят тысяч километров вокруг собственной души, еще только ищут себя, формируются, сомневаясь и набивая на сердце шишки, и хотя сейчас они делают огромное дело, но кто из них будет кто – скажет время. А с Казаковым ясно – он строитель железных дорог, был им, есть и им останется. Загадка в другом, ну почему, почему именно строитель? На этот вопрос не в силах ответить даже сам Казаков. На этот вопрос давно откликнулась его душа, самая темная и таинственная сила человека. С душой спорить бесполезно и даже опасно – возможны драмы. Душу можно только слушать и следовать за ней, она слепа, но она не обманет, как не обманет слепого собака-поводырь.

До армии или после армии, до того ли, как была построена Хребтовая – Усть-Илимская, или после получения ордена «Знак Почета», но Казаков только и делает, что строит железные дороги, а вместе с ними строит свою судьбу. Дорога принесла ему удовлетворение, любовь, семью, счастье, она подарила ему редкое ощущение душевного равновесия: делаю то, что умею делать, что делать люблю и что не могу не делать. Дни и ночи в тайге, в ссадинах, с мозолями на жестких руках, осунувшийся и загоревший, стремительный и вездесущий, человек-душа, Казаков есть центр и ось трудного дела, которое может быть сработано только силами всей бригады. Казаков столь же обязан бригаде, сколько бригада обязана ему – они нашли друг друга, а найдя, породнились...

И вот так, всей бригадой, блок за блоком, они сначала уложили фундамент, а потом на фундаменте возвели бетонную трубу – «сапог» к «сапогу», шаг за шагом, метр за метром, а если представить трубу графически, она будет похожа на высокое ступенчатое крыльцо, ведущее с верховий склона к Колпашному ручью, куда и потекут – теперь управляемые, а не стихийные – грунтовые воды... Не было пения фанфар и не было барабанного боя, но это была их первая, настоящая победа, это была их первая бетонная, а не гофрированная труба. И поэтому на широкой плите оголовка они размашисто и дерзко, горячим битумом, «увековечили» свои имена.

...С лежневки возвращались веселые и разгоряченные; вспоминали бурундука: жаль, упустили зверчонка, была бы вечером потеха – поглядеть на его макаронную музыку – В зимовье в дверях встречает их Люда: «Руки, руки мыть, ребята...» «Николашка, ты все такая же вредная, – улыбается «дед», – а чего ты такая вредная, а, Николашка?» Моют руки, садятся за стол. Как в каком-нибудь ковбойском фильме – тяжелые руки, суровые. лица, белые зубы, черный загар... Кто как ест, они не замечают. Сидят по двое и из объемистых чашек сначала хлебают борщ, потом кашу с мясом; компота с «фирменными» печеными колобками хоть залейся. Они не замечают, а из кухоньки, из-за картонной перегородки на них поглядывают пронзительные в своем материнском чувстве глаза Люды Сидоровой. Сама того не сознавая, она давно уже относится к ребятам как к своей семье, как мать к детям, хотя она, конечно, неизмеримо слабей их, как бывает мать слабей детей. Это материнское чувство в ней вдвойне удивительно, потому что она самая молодая в бригаде, потому что ей всего восемнадцать лет. Но уж так позаботилась природа: Люда молода, а в глазах ее изначально искрится ласковый свет материнства, доброта и женственность. И свет Людиных глаз, направленный на обедающих, изможденных за смену ребят, как бы еще раз окончательно объединяет бригаду в одну семью.

Вечером идут на Таюру... Таюра, как обещание удачи, желанно манит и притягивает к себе. Идешь сначала по просеке, словно по осушенному дну океана с гигантскими спрутами и осьминогами – вывороченными пнями и корневищами, а с просеки – все ниже и ниже тропой – ныряешь в распадок, к Колпашному ручью. Идешь, а под ногами мшистая нетвердь или кое-где на облысевших полянах сгрудились точеные камушки, и вот уж кажется, сейчас, сейчас, погоди, стрельнет из-под камня змеиная смерть – и лежать тебе, покорителю, на непокоренной земле. Но проходишь и спрутов, и осьминогов, и мшистую вязь, и чернеющие опасностью камни, спускаешься вниз, и тут, слава богу, успокаивающе журчит навстречу Колпашный ручей; по лесине, балансируя, перебегаешь на другой берег, подивившись в который раз избушке-зимовью, где никто теперь не живет – нет надобности, но где повсюду видны следы человека, а потом лесом, обычной лесной дорогой, как если где-нибудь в срединной России, торопко шагаешь к Таюре-реке. То там, то здесь резко шибает в нос дурманом багульника, идешь слегка опьяненный, а вокруг, куда ни посмотришь, по мшистой земле разбегаются черничник с брусничником, а над этим земляным царством ягод – царство кустов голубики, шиповника и лианистого на вид папоротника. И всюду поблескивает росинками желто-лимонный жарок – таежная роза.

Идешь и идешь... и, как награда, открывается наконец перед тобой Таюра. Заходит солнце, сиренево струится от близости донного камня вода, переходя в золотые, искрометные блестки там, где достают Таюру ослабевшие лучи падающего за горизонт солнца. Или там, где водоросли, вода слегка зеленится, как сиренево-зеленый сплав, а где камни почти достают до поверхности – вода серебристо-серая, как спинка ленка.

И как только падут сумерки, начинается ожиданный клев хариуса! Дрожат руки, насаживается червь, несется по перекату красный околышек поплавка – и вдруг со страшной силой, по-хозяйски настырно и зло хватает приманку всегда такой осторожный, а в сумерки словно сам не свой хариус. Еще лишь видишь, как поплавок пошел под воду, а страстная рука уже дергает лесу, и вот из водного простора вылетает на воздух обезумевший, змеино извивающийся хариус. Его перламутрово-фиолетовые наджабрия, желтые – в золото – стремительные полосы по окраишкам тельца, ярая белизна брюшка, дымная спинка и цветные плавники покоряют воображение. Сколько бы ни вытащил в этот звездный для себя час хариусов, а вытаскиваешь их одного за другим, не перестаешь удивляться их сказочной красоте. И лишь со временем, чем более полнится ведро рыбой, слегка успокаивается сокровенная рыбацкая душа...

Далеко отходят рыбаки друг от друга, растягиваются по берегу, как поплавки морской сети...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.