Картина Ренуара

Мне этот человек поначалу не нравился, но потом я к нему привык и даже стал находить его забавным.

В живописи он разбирался отлично и себя называл художником, но я ни разу не видел его картин.

Пьяным Кульчицкий вызывал жалость: плакал, как ребенок, взахлеб, жалобно, тоскливо и по-детски искренне. У него не было ни семьи, ни друзей, и, кроме разных кабаков, он посещал только частную галерею Крума и нашу лавку.

В галерее Крума он обычно стоял у картины Эль-Греко, изображавшей какого-то испанского кардинала. Он мог находиться перед нею часами, устремив на нее свой блуждающий взгляд и не замечая никого. Что он находил в этой картине? Тогда мне казалось, что между Эль-Греко и Кульчицким не может быть никаких точек соприкосновения...

Из галереи он обычно приходил к нам, ругая и понося знаменитого киприота. Нам казалось, что это — обычное выражение скрытой зависти, и только впоследствии я понял, как мы ошибались...

Однажды Кульчицкий исчез. Его не было месяца три, а то и четыре. Папаша Шарло предложил мне навестить его. Я согласился.

Мы шли по каким-то узким улочкам, мимо ветхих, старинных домов с флюгерами. Было уже темно, когда мы поднялись в мансарду, которую снимал Кульчицкий. Он был дома и по обыкновению пьян, только гораздо сильнее, чем обычно.

Я как сейчас вижу его полутемную комнату, напоминающую скорее тюремную камеру, чем мастерскую художника. Десять шагов в длину, шесть в ширину. Топчан, шезлонг, столик. В углу, у маленького окошка, мольберт. Даже теперь я не могу понять: как писал он в этой берлоге?

В комнате было сильно накурено. Дым поднимался к потолку, окутывая лампу, а фигура Кульчицкого в этом табачном тумане казалась какой-то нереальной, выдуманной.

Он не выразил ни удивления, ни радости, увидев нас. Казалось, он даже нас не заметил. Лазиди, подсев к нему, стал говорить о чем-то вполголоса, а я еще раз оглядел комнату.

Мое внимание привлекли эскизы, прислоненные к стене маленького чулана. Повернув их к свету, я увидел, что это наброски к картине Эль-Греко, находящейся в галерее Крума. Неужели Кульчицкий снимал копии? Эскизы были потрясающе правдивы. Нет, это не Кульчицкий. Я чувствовал, что дрожу. А может быть, он реставрировал «Кардинала»? Ведь эту картину продал Круму папаша Шарло. Но к чему же эскизы?

Из этой напряженной задумчивости меня вывел Кульчицкий. Он говорил каким-то странным, лишенным тембра голосом; можно было подумать, что он бредит или говорит во сне.

— Нет, я не ленив, Шарло,— говорил Кульчицкий.— Мне просто никогда не везло. Почему никто не хочет поверить в невезение? Ведь может же человеку просто не везти? Да, я презирал людей, толпу, но разве не ждал я всю жизнь одобрения этих людей, разве не ждал я всю жизнь одобрения этой толпы? И чего я добился? Ты видишь сам, чего я добился, Шарло!

Делакруа, Ватто, Лоуренс... — Казалось, он шепчет мне на ухо. — Я не хуже их. Разве моя картина не украшает ту же галерею, где висят и они? И разве все эти знатоки отличили мою кисть от кисти самого Эль-Греко?

Лазиди пытался прервать его, делал ему знаки, и вдруг меня как огнем обожгло — я понял... Жалкий, дергающийся Кульчицкий выдавал себя за Эль-Греко! Опустившийся пьяница повторил знаменитого киприота, стал его двойником.

Похолодевший от напряжения, я не знал: негодовать мне, жалеть его или восхищаться?

Комната десять на шесть вертелась вокруг своей оси. У меня кружилась голова, и мне каралось, что, кроме этого болезненного света, дыма и голоса Кульчицкого, ничего больше не существует.

— Все дело в том, что они первые. А я всю жизнь был вторым. Это никому не прощается. Вот поэтому Эль-Греко остался Эль-Греко, а я — Кульчицким. Я думал, что отомстил всем этим знатокам, когда они купили у тебя моего «Кардинала» и повесили в большой галерее Крума. Но разве это месть? Убеди их, Шарло, что картину писал я, а не Греко, и ее выставят оттуда в два счета.

Он говорил, и голос его прерывался от рыданий. Он плакал медленно, как бы в такт словам, безнадежно, но без надрыва.

— Я не могу найти себя. Я не могу писать по-своему. А ведь когда-то у меня это получалось. Ты сам говорил это, Шарло. А сейчас... Если я сейчас сделаю набросок вот этим желтым карандашом, то и тогда на этом клочке бумаги тоже буду не я. Это будет опять кто-то другой. Я даже не знаю, кто это будет!