Он был поэтом, художником, критиком, историком искусств. Писал о Сарьяне, Голубкиной, создал монографию о Сурикове (сейчас она готовится к изданию), писал стихи о русской истории, о жизни планеты Земля, о природе юго-восточного Крыма. Никто лучше его не мог передать дыхание полынных степей, описать «зеркальность лунной тишины». «Сосредоточенность и теснота зубчатых скал, а рядом широта степных равнин и мреющие дали стиху разбег, а мысли меру дали», – утверждал он.

На вопрос, в чем он чувствует себя сильнее – в поэзии или в изобразительном искусстве, Волошин отвечал: «Конечно, в поэзии!» Но и художником он был подлинным – тонким, изящным, необыденным. Под его кистью светился серебристый воздух Коктебеля, горбилась горами рыжая земля, «гудели волной» песчаные побережья. Порой он подписывал под пейзажами несколько стихотворных строк – стихи замыкали ассоциативные и образные связи, каждый пейзаж выражал какое-то движение души...

Вместе с Волошиным Грин бродил по сожженным солнцем горам и плоскогорьям («горы, как рыжие львы, стали на страже долин»), по усеянному разноцветными камешками пляжу – там можно было найти и сердолики, и хризопразы, и ониксы. Внимание Грина привлекла простая галька – кажущаяся такой невзрачной в сверкающем «сердоликовом царстве», она удивила писателя лаконической законченностью формы. Он поднял ее и подарил Волошину. она и сейчас хранится в его доме. На ней рукой Максимилиана Александровича написано: «Дар Александра Степановича Грина». Последней вещью, которую Грин начал писать в Феодосии, был роман «Недотрога». Роман о чудесных цветах, сворачивающихся при одном приближении лицемерных и злых людей, о людях с тонкой и чувствительной, подобно этим цветам, душой. «Этот роман будет во много лучше и сильнее «Бегущей по волнам», – обещал он.

Работа над романом шла медленно, трудно. «Действительно это была недотрога, – пишет Грин И.А.Новикову, – так как сопротивление материала не позволило подступиться к ней больше года. Наконец, характеры отстоялись, странные положения приняли естественный вид, отношения между действующими лицами наладились, как должно быть. За пустяком стояло дело: не мог взять верный тон. Однако наткнулся случайно и на него и написал больше полутора листов».

Впрочем, «Недотрога» – не исключение. Грин всегда упорно работал над рукописями, тщательно продумывал сюжет, композицию, динамику действия. Считая, что писатели должны находиться «в состоянии непрерывного философского размышления», собирался изобразить их в каком-нибудь рассказе в виде арестантов каторжной тюрьмы, перетаскивающих тяжкие создания своего воображения. Долгие часы он мог биться над неудающейся фразой, без конца изменяя и варьируя ее: «Иногда часы провожу над одной фразой, добиваясь истинного ее блеска, а из этого немеркнущего блеска, бывало, сюжет вдруг по-новому выступит, рельефно оттенится то, что было в полусумраке, или родится новый сюжет, или какая-нибудь картина нового создания».

Очень важным считал хорошее начало – «вход в русло». К себе, как к пишущему вещи необычные, предъявлял особенно строгие требования: «Фантазия требует стройности и логики». Поэтому наибольшее количество его черновиков, как правило, связано с началом работы. «Когда же я кончу начинать? Без подсчета должно быть сделано мной более сорока начал этой истории, но ни одно из них не удовлетворило меня», – пишет он в одном из отрывков «Недотроги». (Этот отрывок мы и публикуем сегодня. Известно еще четыре: три из них публиковались раньше – в журнале «30 дней» в 1935 г., в «Огоньке» в 1936 г., в «Литературном наследии» в 1974 г.; четвертый недавно передан в дар Феодосийскому музею Грина.)

Никогда ни у кого не просивший совета в работе, писатель, обдумывая «Недотрогу», изменил своему правилу. Вдова Грина пишет: «О некоторых картинах одного из героев романа талантливого художника... Петтечера он часто беседовал с Константином Федоровичем Богаевский, желая отчетливо представить, может ли, скажем, уцепившаяся за выступ скалы рука повисшего над пропастью человека выразить всю силу его отчаяния так сильно, как выразило бы на картине его лицо».

Закончить «Недотрогу» Грину не удалось. Обстоятельства сложились так, что он, отложив ее, взялся за «Автобиографическую повесть».

Эта книга и была последней, которую он, уже умирающий, держал в руках. 8 июля 1932 года его не стало. И почти ровно через месяц ушел из жизни Волошин. Богаевский пережил обоих, он погиб в 1943 году – попал под бомбежку по пути в детскую художественную школу, в которой учил и консультировал. Очевидцы рассказывают, что он погиб, как романтический гриновский герой, стоя: не мог заставить себя лечь на раскисшую от мокрого снега землю, чтобы уберечься от осколков, – предпочел смерть унижению.

Года за полтора до гибели Богаевский пережил, наверное, самые тяжелые минуты в своей жизни...

Тихой, безветренной ночью военный катер вывозил из Феодосии произведения из собрания городской картинной галереи. Константин Федорович долго стоял на причале, глядя на удаляющийся катер... Вместе с музейными работниками целый месяц – почти без сна – готовил он картины к эвакуации. Вынимал из рам холсты Айвазовского, Латри, Лагорио, свои, снимал с подрамников, накатывал на валы, укладывал в ящики. Чуть ли не наравне с молодыми, вспоминает бывший ученик художественной школы Н. А. Шорин, таскал в порт тяжелые ящики... Катер давно скрылся в сгустившейся тьме, а Богаевский все не уходил с причала. Увидит ли он еще эти полотна? Вернутся ли они в Феодосию?

Вернулись! Вернулись после окончания войны. И сейчас занимают почти полных два зала в картинной галерее имени И. К. Айвазовского. Есть произведения Богаевского и в других художественных музеях: в Третьяковской галерее в Москве, в Русском музее в Ленинграде, в музеях Киева, Симферополя, Куйбышева, Севастополя, Донецка.

Время, лучший и беспристрастней-ший судья, все ставит на свои места. Грин жил трудно, неуютно,, бедствовал. А теперь к нему пришла слава. По мотивам «Бегущей по волнам» и «Алых парусов» сняты кинофильмы, есть балет «Алые паруса» (музыку к нему написал Юровский). «Алые паруса» – так называется и ежегодный праздник выпускников в Ленинграде. Помню, какое большое впечатление он произвел на меня: с утра Невский проспект был украшен флажками с изображением сказочного галиота, эти же изображения сверкали в окнах автобусов. Вечером, в половине одиннадцатого, зазвучали фанфары, и молодежь – около пятидесяти тысяч выпускников школ и профессиональных училищ – с цветами и песнями устремилась на Дворцовую набережную. Алые паруса, на этот раз настоящие, озарили Неву, в призрачном свете белой ночи они казались особенно яркими. Загорелись огни фейерверка. Бал, начавшийся на Дворцовой площади, рос, ширился, захватил площадь Декабристов, Исаакиевскую, Пушкинскую. Везде танцевали, читали стихи, слушали музыку...

Дерево у могилы Грина в Старом Крыму почти всегда повязано пионерскими галстуками – трудно найти подростка, безразличного к произведениям писателя. А в феодосийский музей со всех концов страны идут письма и бандероли – с Урала и из Одессы, из Узбекистана и с Байкало-Амурской магистрали присылают редкие издания его сочинений и книги, которые любил писатель: вся страна собирает «библиотеку Грина». Моряки черноморского пароходства прислали в музей вымпел с надписью: «Любимому писателю от экипажа «Аджигол», а костромской живописец Николай Иванович Шувалов – исполненный им портрет Грина. Портрет этот – подлинное произведение искусства, и необходимо сказать хотя бы несколько слов о нем и о его авторе. В работах Шувалова (посещение его мастерской было одним из сильнейших моих художественных впечатлений в Костроме) проходят две основные темы: сказочной народной жизненной силы и творческого вдохновения. «Предки» – сказочная, пожалуй, наиболее завершенная и уж, наверное, самая любимая картина художника. Сферами круглящаяся земля, пологие, мягко отступающие к горизонту, небогато поросшие кудрявыми деревьями холмы; хлеб-соль на столе – тяжелый ржаной каравай, молоко в глиняном кувшине, отливающий золотом мед; сами «предки», простые и естественные, сильные своей связью с землей и с жизнью. Все в этой картине легендарно и все народно: от типичного среднерусского пейзажа до фигур «предков», несколько напоминающих русскую деревянную скульптуру; от ало-золотистого колорита полотна до мифологической Праматери, охраняющей покой и жизнь на земле. Но Шувалов не просто повторяет народную мифологию – открытостью и непосредственностью восприятия мира, остротой локальных тоновых сочетаний, необузданной стихией цвета он творит свою интерпретацию ее.

Другая грань его творчества – портреты. Трагический, отъединенный глухотой от людей Бетховен, погруженный в создание слышимой только им музыки – цветовые волны, словно музыкальные ритмы, расходятся вокруг него. Такие же цветовые волны окружают и Скрябина, передавая грандиозность его мыслей и чувств. Утонченный, элегантный Скрябин внешне ничуть не похож на сурового, порывистого Бетховена, но внутренне созвучен ему: в нем та же душевная сила, то же умение уловить в звуках вихревое движение мира. И, наконец, Грин. Сосредоточенный в себе, словно видящий сон наяву: далекий мираж, встающий за морем, – отражение этого сна. На полотне – он один, как был один Бетховен, как был один Скрябин. И все же это не полная отрешенность от житейского. Грин у Шувалова – человек, любящий море, скалы, небо, мечтающий о земном счастье. Портрет этот займет свое место в экспозиции гриновского музея.

Сейчас этот музей расширяется. Открывает двери и музей Волошина – литературно - художественный филиал Феодосийской картинной галереи. Комнаты второго этажа дома Волошина (на первом – выставочные залы, там экспонируются его акварели, темперы, гуаши, рисунки, работы, выполненные маслом) станут мемориальными. В том числе и знаменитая, не раз воспетая поэтами и писателями мастерская, в которой он хранил «ежедневные чуда» тех стран, по которым путешествовал. «Баскский нож, бретонская чашка, самаркандские четки, севильские кастаньеты – чужой обиход, в своей стране делающийся чудом, – но не только людской обиход, и морской, и лесной, и горный – куст белых кораллов, морская окаменелость, связка фазаньих перьев, природная горка горного хрусталя» – так описывала эту мастерскую Марина Цветаева. Там можно будет увидеть и коллекцию японских гравюр, собранную Волошиным, и его портреты, написанные Петровым-Водкиным и Диего Ривера, и старую, выброшенную на коктебельский берег доску с медной обшивкой – Максимилиан Александрович был убежден, что это обломок греческого судна, быть может, даже корабля аргонавтов, – и подаренный ему Грином камешек. И над всем этим – по-музейному большой, прикрепленный к стене гипсовый слепок женской головы, привезенный из Египта. «Войди, мой гость. Стряхни житейский прах и плесень дум у моего порога. Со дна веков тебя приветит строго огромный лик царицы Таи-ах», – приглашал Волошин.

Грин, Волошин, Богаевский. Я не случайно все время называю их имена вместе. Эти трое были связаны и дружескими отношениями и общей любовью к древней крымской земле. Каждый из них по-своему обогатил наше представление о ней, помог увидеть ее необыденной, поэтически преображенной, романтической. И поэтому так важно наше душевное знакомство со всеми троими – оно даст возможность прикоснуться одновременно и к широте философских раздумий, и к пожару творческой фантазии, и к строгой логике истории, и к феерическому волшебству сказки. Оно поможет тем, кто стоит в очереди у музея Грина, яснее и глубже понять писателя, прожившего свою жизнь под знаком красоты, мечты и веры в высокую человечность.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.