В Феодосии, перед музеем Грина, маленьким одноэтажным домом, крытым красной черепицей, почти всегда очередь. Музей крохотный: узенький коридорчик, несколько тесных комнат... Летом очередь змеится чуть ли не до набережной: за год в нем бывает до двухсот тысяч человек. Едут со всех концов страны, пересекают Крымский полуостров, идут пешком, с рюкзаками за спиной, скидывают вещи у заветного крыльца, садятся на них, ждут

очереди. Ждут упорно, терпеливо, приходят на другой день и на третий. Особенно много среди экскурсантов молодежи.

Я глядела на этот поток и думала: что же так привлекает сюда молодых? Разумеется, личность писателя. Но, вероятно, и сам музей, единственный в своем роде. Это музей романтический, вернее, даже лирико-романтический, рассказывающий не только о реальной судьбе Грина, но и о жизни его воображения, о «светлых странах» его мечты. Перед входной дверью навечно врыт в землю якорь, над крыльцом висят старинный морской фонарь и плетеный кранец – для швартующихся к причалу кораблей. В коридоре – рельефная карта «Гринландии»; здесь – под Розой ветров – и остров Рено, и Каперна, и Лисе, и Гель-Гью. Удивительные, таинственные места, куда на зов любви и надежды приходят галиоты с алыми парусами, где можно встретить домового, оплакивающего непрочное человеческое счастье, и бегущую по волнам девушку, спасающую обреченных на смерть.

Рядом с мемориальным кабинетом (клеенчатое мягкое кресло, шкафчик с книгами, старенький ломберный стол: «От писателя меньше всего должно пахнуть писателем», – .уверял Грин) – «каюта капитана Геза». Стены, забранные канатами, латунный иллюминатор, лоция, небрежно брошенная на стол капитанская фуражка. «Клиперная» – модель парусного судна, знаки Зодиака. «Ростральная» – бушприт, бронзовые кнехты, ростра: вырезанная из дерева женская голова, украшение носовой части старинного корабля. Даже обычные предметы – часы, пестро раскрашенная шарманка (такие писатель видел в детстве в Вятке) – здесь кажутся причастными к волшебству: зазвонят часы, заиграет шарманка, и, словно в «Фанданго», можно будет перешагнуть пространство и время, попасть в другой мир.

Уникальный музей этот придумал и спроектировал Савва Григорьевич Бродский, иллюстратор шеститомного издания Грина. Некоторые иллюстраторы стараются точно следовать авторскому тексту, любовно сохраняя все детали и подробности повествования; другие стремятся выразить в иллюстрациях свое отношение к миру, создать самостоятельные, хотя и созвучные тексту художественные образы. Бродский принадлежит к художникам второго типа, он тяготеет к обобщенности и символичности образов, хочет подсказать читателю необычные и неожиданные ассоциации, заставить его увидеть в окружающих людях черты таких героев, как Овод, Ассоль или Павка Корчагин. В каждой книге он стремится выявить ее философское и социальное содержание, длякаждой создает самобытную пластическую систему. (Не случайно за иллюстрации к «Дон Кихоту» он получил звание почетного члена Испанской Академии изящных искусств.)

Бродский не только график, но и архитектор. Он построил здание Финского театра в Петрозаводске – суровые, строгие ритмы его плоскостей созвучны и северной природе и современному финскому зодчеству. А сейчас работает над планом расширения музея Грина – весь квартал, все окружающие музей дома должны стать единым романтическим комплексом. Тогда можно будет расширить экспозицию, открыть запасники, делать выставки...

«Рано или поздно, под старость или в расцвете сил, несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватись и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть – не начинает ли сбываться несбывшееся?» Эти ставшие такими знаменитыми строки были написаны Грином в доме на Галерейной. Здесь были созданы «Бегущая по волнам», «Золотая цепь», «Джесси и Моргиана», множество рассказов. Остросюжетных, приключенческих, порой фантастических – самых разных и вместе с тем единых по своей сути, исполненных непобедимой веры в приход справедливости.

Все герои Грина – люди исключительного мужества и настойчивости. Жиль Седир пешком совершает кругосветное путешествие, чтобы получить деньги для реализации своего изобретения, «маленького металлического чуда», которое «живет в его сердце». Эммануил Стиль своими руками строит город в непроходимой тропической чаще. Джемс, не задумываясь, жертвует жизнью, чтобы достичь полюса. «У нас нет сил», – говорят ему. «Но есть желание», – возражает он. «Мы умрем». «Мы достигнем».

Все они обладают глубокими чувствами и руководствуются высокими нравственными законами. В «Алых парусах» Артур Грэй «берет на себя роль провидения». Существует запись отрывка, в котором Грин рассказывает о дальнейшей судьбе своих героев. Там Артур Грэй сталкивается с миллионером Хоггеем, купившим девушку, чтобы позабавить себя зрелищем казни на электрическом стуле. Грэй вызывает Хоггея на дуэль и убивает его.

Женщины у Грина всегда изящны и обаятельны, даже если они коварны и злы. Впрочем, добрых и честных женщин в его произведениях, гораздо больше... Они чисты и великодушны, верны и преданны, умеют верить, любить и прощать. Рискуя своей честью, Дези пробирается темной ночью к пострадавшему из-за нее человеку, чтобы ободрить и утешить его. Восемь лет ждет Кармен своего исчезнувшего жениха, не допуская и мысли об измене ему. Страстно и горячо предана любимому человеку Режи. «Будет худо тебе, – говорит она, – хочу, чтобы худо и мне. Будет тебе хорошо – давай и мне хорошо. Если ты повесишься, я тоже повешусь. Разделим пополам все, что горько...»

Эстетика сливается у Грина с этикой, прекрасное – с нравственным, мечта – с поэзией... Для писателя нет серых и однообразных будней. «...Чудеса в нас самих. Не тронул ли меня солнечный свет в лиловых оттенках? И венок на старой панели? И птица среди ветвей?» Отвечая на вопрос, как надо воспринимать мир, он пишет: «Первым чувством моим была улыбка», – и в этой улыбке открываются ему и «мчащаяся тишина», и море, «подобное творческому инстинкту», и транспарант «едва намеченных огнями городов» – вся бесконечная ширь, все разнообразие мира, собранного в «единый венок с блестящими цветами».

Грин жил уединенно, замкнуто, но все же не так нелюдимо, как это порой представляют. У него оставались друзья в Ленинграде и Москве, куда он постоянно ездил по издательским делам, появились друзья в Крыму. И здесь в первую очередь надо назвать Константина Федоровича Богаевского.

Богаевский был замечательным – он до сих пор еще недостаточно оценен – художником. Встающая из вод сказочная Атлантида; вулканы, дымящиеся как огромные жертвенники; развалины генуэзских крепостей и лижущие их подножия волны; суша, словно только что рожденная работой подземного хаоса... Немногословный Валентин Александрович Серов, высшей похвалой которого считались слова «Так писать можно», ахнул от изумления: «Вот это – великолепно!» Богаевский писал солнце и горы, массивные валуны и тонкие одинокие деревья, радугу, опоясывающую небесный свод, озеро, в котором она отражалась. Его горы казались живыми существами: они обладали характером, росли и разрушались: их заливали лучи восходящего солнца; солнце проходило зенит, наступала ночь, но и ночь не несла в себе мрака: по черному небу рассыпались мириады блистающих звезд. Современники восхищались живописной роскошью неба – зеленого с розоватыми и золотистыми облаками. Уже характером линий (рисунок его был чеканно-четок и вместе с тем страстен, патетичен) Богаевский не только передавал своеобразие изображаемого, но и давал почувствовать напряженность затаенной жизни планеты. «В твоем карандаше, – писал ему живописец Кандауров, – чувствуешь все краски, все переливы и планы цветов».

Создаваемый Богаевским мир был одновременно и идеальным и реальным, знакомым, исхоженным. Но, как бы ни переплавлял он облик Крыма, тот оставался Крымом, лишь обретал особую выразительность точно так же, как, скажем, среднерусский пейзаж в полотнах Левитана или Нестерова. «В композиции, – писал Богаевский, – не все правда, не все натура, какую, например, мы видим, когда, пристально всматриваясь в природу, замечаем чуть ли не каждый листок на дереве или каждую трещину в скале. В работе над картиной художник часто бывает принужден прибавлять и убавлять то, что ему кажется необходимым для наиболее яркого выявления образа».

Такую же творческую позицию занимал Грин. «Важно – как посмотреть. Мои глаза и чувства видят жизнь с той стороны, которую другие не замечают, оттого-то она и кажется нездешней... Одна из главных наших ошибок состоит в том, что мы ценим природу, насыщенную мечтами, и подходим с усмешкой карикатуриста к той, где живем. Между тем это и есть мир, не менее серьезный, чем берега Ориноко». Где происходит действие его произведений? В Лиссе и Гель-Гью? Или в Крыму? Он сам признавался, что «клочковатость» Гурзуфа, его упрямо поднимающиеся в горы улочки послужили исходной точкой для облика Гель-Гью, что многие приметы Севастополя вошли в описание Зурбагана. Это же подтверждал и К. Г. Паустовский: «Если бы не было Севастополя, не было бы гриновского Зурба-гана, с его сетями, громом подкованных матросских сапог по песчанику, ночными ветрами, высокими мачтами и сотнйми огней, танцующих на рейде».

Сохранилось письмо Грина к Богаевскому, в котором он обещает, «как мрак с души спадет», прийти к художнику «в пещеру, озаренную светом истинного искусства». Там его всегда гостеприимно встречали, там высоко ценили его писательское дарование. Жозефина Густавовна Богаевская, вдова художника, рассказывала мне, что Константин Федорович восхищался триновской трактовкой старинной легенды о леди Годиве. По преданию, Годива просила мужа, графа Ковентри, отменить подати, так как народ голодал. Тот соглашался при условии, что она – в насмешку всему городу – проедет по улицам обнаженная: пусть в нее тычут пальцами, пусть ее позорят. Годива ехала, прикрывшись лишь распущенными волосами, стыдясь поднять глаза. Но улицы были пусты, окна плотно закрыты: в этот день ни один человек не вышел за порог своего дома, ни один не выглянул в окно.

Как должен художник изобразить этот эпизод? Написать обнаженную женщину на коне, безлюдье, закрытые дома? О нет! «Уж если изображать случай с Годивой, – говорил Грин, – то надо быть верным его духу: нарисуй внутренность дома с закрытыми ставнями, где в трепете и негодовании, потому что слышат медленный стук копыт, стеснились жильцы; они молчат, насупясь; один из них говорит рукой: «Тсс! Об этом ни слова!» Но в ставни проник бледный луч света – это и есть Годива!»

По словам Нины Николаевны Грин, писатель, работая над «Акварелью» – рассказом, в котором два старых, измотанных жизнью человека, случайно попав на выставку акварелей, замирают перед одной из них, заново раскрывающей им красоту мира, думал о Богаевском.

Не менее, чем к Богаевскому, Грин был привязан к Максимилиану Александровичу Волошину. Дом Волошина стоял на берегу моря, неподалеку от крутогорья Карадага, в двух километрах от татаро-болгарской деревни Коктебель (« коктепе» – по-татарски «синяя вершина»). Высокий, легкий, с надстроенной башней-маяком, с просторной мастерской и любовно собранной – даже по нашим временам уникальной – библиотекой, он год от года обрастал пристройками, балконными галереями, флигельками. Летом к Максимилиану Александровичу приезжало множество гостей: поэтов, ученых, художников, музыкантов; после революции Волошин превратил свой дом в бесплатный Дом отдыха, прообраз современных Домов творчества («Наркомпрос считает это учреждение чрезвычайно полезным», – писал А. В. Луначарский). Волошин был увлекательным собеседником, очень эрудированным, много видевшим человеком. С турецкими рыбаками ходил он на фелюге в Константинополь, с рюкзаком за плечами прошел Швейцарию, Испанию, Андорру, бывал в Австрии, Германии, Франции, Италии, Греции. Учился, как сам говорил, «художественной форме у Франции, чувству красок у Парижа, логике у готических соборов...».

В Берлине, в Париже он ходил в цилиндре, модном жилете и пиджаке, в своем доме, в Коктебеле, – в длинном парусиновом балахоне, похожем на хитон, в узеньком полынном веночке на пышных рыжих кудрях.

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.