Странные события происходили в одном маленьком городке на юго-западе Украины в первую неделю ноября. Некогда городок почти соседствовал с тогдашней нашей границей. До пограничного села Исаковцы, где узенький Збруч впадает в Днестр, было каких-нибудь шестнадцать верст, а луг над обрывистыми берегами, у слияния двух рек, называли местом, откуда «петуха на три страны слышно». И это не было преуваличением. Если тихим, туманным утром голосистый петька, принадлежавший какой-нибудь исаковецкой Горпине, взлетев на плетень, запевал, его хорошо слышали советские пограничники, польские жандармы маршала Пилсудского в сопредельном селе Окопы Святой Троицы и румынские граничеры, охранявшие от проникновения большевизма никогда не признаваемую нами воображаемую пограничную линию с боярской Румынией. Теперь граница была далеко. Некогда, в царские времена, губернский, затем, по очереди, после революции уездный, окружной, областной и, наконец, после войны незаслуженно ставший районным центром маленький городок сделался еще краше и живее, хотя было время, когда забредший сюда в двадцать восьмом году скучающий киевский литератор писал: «Высохли экономические корни, что живили город, и он прозябает в унынии, город умирает, погрязая в провинциальной глуши». А тем временем, несмотря на зловещие пророчества, давно уже разобраны послевоенные руины в Старом городе, переброшены мосты через бывшие некогда пограничными реки, а по самому длинному из них, новому советскому мосту через Днестр, бегут в старинный город машины из зеленой Буковины, из Молдавии, и никакая пограничная стража не останавливает их, разве что инспектор ОРУДа лениво махнет перчаткой и прикажет стереть проселочную грязь с путевого номера... Однако обиженные жители города, ставшего районным, ни при каких обстоятельствах не хотят признавать сомнительного превосходства нового областного центра. Они гордятся тем, что их разбросанному над скалистыми обрывами, удивительно живописному городку скоро стукнет девятьсот лет, и делают все от них зависящее, чтобы он стал еще лучше. А молчаливый секретарь городского комитета партии Артем Григорьевич и председатель городского Совета товарищ Медынский в доказательство любви к городу категорически отказываются уезжать из него, какие бы им высокие посты ни предлагали в области.... И вот в этот-то скалистый, старинный городок, несмотря на осеннюю пору, стали съезжаться из разных концов Советского Союза необычные гости - женщины и мужчины преклонного возраста с обильной сединой в волосах, а некоторые и начисто лысые. Если бы они съехались сюда летом, когда городок, славящийся богатыми базарами, обыч~ но заполнен отдыхающими, никто, возможно, не обратил бы на них внимания. Но в осеннюю пору каждый приезжий обычно бросается в глаза. Похоже было, что новые гости заранее сговорились приехать сюда, потому что каждая новая встреча в вестибюле гостиницы «Червоне Подiлля» проходила без того внезапного удивления, которое обычно вспыхивает, когда люди сталкиваются случайно. Правда, они бросались в объятия, целовали друг друга в морщинистые и не всегда тщательно выбритые щеки, восклицали: «Ах, вот ты какой, чертяка! Смотри, и пузо отрастил». Или: «Постарела ты, гляжу, Машенька! Очки носить стала, а ведь, бывало, на стрельбищах в ЧОНе с трехсот метров из винчестера мишень в самое яблочко поражала!» Уборщицы гостиницы, да и вся ее администрация, среди которой, как на грех, не оказалось старожилов города, с удивлением замечали, что приезжие, несмотря на свой почтен-ный возраст и очевидную солидность, величали друг друга не иначе, как по именам, часто уменьшительным, как будто полных имен и отчеств не существовало и вовсе. Если же кому-нибудь из вновь прибывших отказывали в номере, ссылаясь на совещание свекловодов, то весть эта становилась известна всем. Гул негодования наполнял гостиницу, и даже воркованье горлиц на высоком бересте, что против здания гостиницы, становилось неслышным. У обиженного отказом находились десятки заступников. Они звонили в горком Артему Григорьевичу, объясняли, кто такой прибывший и что он делал в те далекие времена, когда администратор, быть может, только начинал мерцать в глазах отца, и тогда трубка торжественно передавалась администратору. Тот послушно прижимал ее к уху и, уловив знакомый басок секретаря, в лучшем случае мог произнести примерно следующее: «Я понимаю, Артем Григорьевич, но...». На этом его доводы обрывались. Из того, что говорил секретарь, следовало: разбиться в лепешку, а номер сделать. Не будет номера, переоборудовать под номер кабинет директора «Червоне Подiлля», а сам он пусть «поруководит пока на ходу».

- Що то воны за «пурыцы» таки? - поинтересовалась однажды самая бойкая из уборщиц Мотя Охендушко - веселая, краснощекая дивчина из предместья Должок. - Даже командировочных не мають, а ведуть себя, как настоящие министры! Дай номер - хоч удавись, а як ни, на администратора жалуются. И вин у нас начальник, и его слухать надо. Як нема, то нема... И впрямь: ни один из приезжих не предъявлял командировочного, ни один не вынимал перед окошечком тисненного золотом шикарного удостоверения в кожаной корочке. Они подавали обычный, замальцованный паспорт и только иногда книжечки персональных пенсионеров, чаще всесоюзного значения. А дальше шли словесные доводы, логические, обоснованные, но отнюдь не похожие на знакомые уговоры разбитных снабженцев, ловких на язык, обученных великому искусству незаметно преподнести миловидной дежурной коробочку шоколадных конфет, администратору мужского пола-бутылку коньяку, а уж самым на вид недоступным в безнадежную, казалось бы, минуту подать почти насильно паспорт, где заложена аккуратная, заманчивая «красненькая». В одном Мотя ошиблась. Тот маленький, сухонький, подтянутый мужчина в синем костюме из материи, именуемой «жатка», кого все ласково называли Боря, как раз и был министром. Об этом в городе знали немногие, главным образом - директора двух институтов, подчинявшихся ему. Их он навестил без предупреждения и, проверив работу, попросил «не делать лишнего шума» о его пребывании в городе. А было время, рабфаковец Боря, посланный на учебу в этот город комитетом незаможных селян родного села Приворотье, не раз шагал босиком по здешним мостовым, разгружал вагоны «а станции по очередной путевке Пролетстуда, покупал на Цыгановском базаре на заработанные деньги каравай пеклеванного хлеба с тмином, съедал его вместе с луком и редиской, не доходя до рабфака, а однажды попал в историю международных отношений. Это случилось вскоре после убийства советского посла Петра Войкова в варшаве. Обстановка в округе была накалена, и молодежь города пошла пешком в Исаковцы демонстрировать негодование по поводу злодейского убийства советского представителя.... Как только сводные колонны комсомольцев и «беспартийной», как ее тогда называли, молодежи подошли к Збручу, к взорванным мостам, рабфаковец Боря подкатал коломян-ковые брюки до колен, прошел четыре шага до середины речки и, стоя там уже на самой линии границы, потрясая кулаком в сторону Окопов Святой Троицы, произнес гневную речь. «... Мы не боимся вас, паны!» - такими сло-вами начиналась она. Боря громил пилсудчи-ков и польскую буржуазию, которая расстреливает в варшавской «Цитадели» пламенных польских революционеров. Он вспомнил, как палачи расстреляли во львовских «бригид-ках» комсомольца Нафтали Ботвина, как злодейски были убиты жандармами на станции Столбцы польские коммунисты Багинский и Ве-чоркевич. Досталось в речи Бориса и Остину Чемберлену, и Болдуину, и всем тогдашним политикам Великобритании, стремившимся навсегда разорвать отношения с Советской страной. Проводя выступление на грани того словесного фонда, каким некогда запорожцы писали известное письмо турецкому султану. Боря отлично видел, как полицейские в синих мундирах и жандармы на сопредельной стороне резиновыми дубинками загоняли в хаты крестьян, желавших послушать босоногого оратора. Но он не знал еще тогда, что такое «дипломатический протокол» и вообще вся та сложная и удивительно тонкая система международных отношений, которой заведовал с советской стороны старый большевик, перевозивший, кстати, и через этот скалистый город на заре нынешнего века пакеты ленинской «Искры», Максим Литвинов. Потому, когда через несколько дней Борю вызвали в окружном комсомола и секретарь Гуляев опросил: «Что ты там трепался, Боря, на границе?» - Боря спокойно ответил:

- Говорил всякое. Мало ли... До мата, правда, не дошло, но поругал их крепко!

- А я напомню тебе, что ты говорил. Во-первых, сэра Остина Чемберлена ты назвал три раза сукой, а маршала Пилсудского-его холуем...

- Они того вполне заслуживают! - буркнул Боря.

- Слушай дальше! Все по порядку слушай! - И Гуляев прочел удивленному Боре всю его речь. Оказывается, ни демонстранты, ни сам ора-тор не подозревали, что, пока Боря честил на чем свет стоит мировую буржуазию и тех ее «пахолков», что охраняли санитарный кордон против большевиков по Збручу, в кустах лозы у самого берега сидел, скорчившись в три погибели, один из сотрудников дефензивы, отличавшийся от своих коллег в числе прочих качеств отличным знанием стенографии. Записанная самым тщательным образом речь комсомольца Бори через два дня легла на стол польского министра иностранных дел Августа Зелевского. Он дал приказ «перебить» ее по телеграфу в Москву усатому и суровому послу Речи Посполитой Станиславу Патеку, и тот появился с полным содержанием речи на приеме у Литвинова, приводя ее как доказательство того, что мы настроены враждебно против Польши и сами хотим с нею воевать. Речь Бори совершила обратное движение по проводам телеграфа начальнику погранотряда, тот передал ее Гуляеву, а последний, пожурив Борю и объяснив ему, что и как, сказал назидательно:

- А если ты и впредь, Борис, захочешь заниматься дипломатической деятельностью, то все-таки согласуй с нами все, что ты хочешь сказать. Не всегда даже самые искренние движения души можно совместить с международной политикой, особенно сейчас, когда со всех сторон мы окружены злобными врагами... Так впервые босоногий дипломат из Приво-ротья Боря получил внушение и услышал скучное, унылое словечко «согласовать».... Много еще историй, воскрешающих события тех славных и суровых первых послереволюционных лет на тревожном пограничье, были восстановлены в обоюдных рассказах и воспоминаниях странных постояльцев гостиницы «Чер-воне Подiлля». Беседы проходили вечерами, и казалось, что гости коротают свой досуг в ожидании чего-то главного, более значительного, что привело их всех сюда, в родной их сердцу городок. Днем же они были заняты странными делами, выполняя их по строго намеченному плану. Женщин в те дни видели на холме братского кладбища у давно забытых могил. Они выпалывали траву и бурьяны, украшали могилы осенними цветами, произнося про себя имена и фамилии лежащих здесь, видимо, хорошо знакомых им людей. «Коля», «Митя Одноглазый», «Сонечка Кравец», «Товарищ Ву-тиш», «Лех Станяшек». Двое из приезжих зашли в городское адресное бюро и попросили показать им картотеку с адресами и фамилиями жителей города.

- Такое не можем. Не подлежит оглашению! - не ответив на их приветствие и даже не отрывая взгляда от разложенных перед нею бумаг, сказала строгая девица с ярко накрашенными ногтями. Звонок к Артему Григорьевичу круто переменил настроение красавицы. Она оказалась настолько любезной, что не только выделила посетителям отдельную комнату, но поспешно перетащила туда длинные ящики с карточками, на которых в алфавитном порядке были нанесены фамилии старожилов города и тех его граждан, которые расселились тут уже после войны. Последних было гораздо больше, и потому лишь изредка тишина нарушалась вопросами: «Слушай, Митя, вот Навроцкий Иван, не тот ли, что был секретарем ячейки электростанции?» «Нет, тот был Стасик, Станислав», - отвечал Митя. И строгая девица, слыша через дверь переговоры, так и не могла понять, кто эти люди, облеченные таким доверием секретаря горкома партии, - работники ли столичного уголовного розыска, либо какие-нибудь приезжие историки? Вдруг Митя сказал:

- Слушай, есть Учитель. Семка Учитель, то есть Семен! Это тот самый! Ведь мы его через два года снова приняли в организацию!

- Наверное, тот самый... Записывай адрес! - ответил второй гость.... Да, заведующий медицинской мастерской райпромсоюза Семен Яковлевич Учитель, пожилой, усатый старик с прокуренными желтыми усами, оказался тем самым Семкой Учителем, имя которого, как летняя гроза, прогремело в один из июльских дней 1924 года по-чти на всех комсомольских собраниях города. В тот жаркий ярмарочный день вся комсомолия вышла на улицы города с кружками и жетонами собирать деньги на ликвидацию детской беспризорности в стране. Одни атаковали на крепостном мосту крестьянок, несущих «а базар кошелки, полные розоватых яиц, свежее масло, завернутое в мокрые, глянцевитые листья хрена, и круги лоснящейся, пахнущей дымком и чесночным запахом подлинной украинской домашней колбасы. Другие сборщики навешивали жетоны советским служащим, пограничникам в щеголеватых зеленых фуражках с лакированными, короткими козырьками, кустарям и нэпманам, а какой-то предприимчивый паренек навесил жетон даже польско-фольварецкому попу, отцу Серафимовичу, длинному и худому священнику с окладистой бородой.

- Давай, давай, батя, на бедных детей, что под вагонами ночуют! И не скаредничай! У тебя вон какая усадьба над скалой и домина, дай бог, а детвору нашу вши едят! Раскошеливайся! - приговаривал сборщик, слыша с удовольствием, как падает в кружку поповский гривенник. Польскими Фольварками называлась окраина города с ее белой Георгиевской церковью, куда забрели сборщики вместе с Семой Учителем. Было очень жарко, а Семка очень хотел пить и, на секунду поддавшись пережиткам «проклятого прошлого», отошел за рундук базарчика, вытряс из кружки пять копеек и сразу же, подойдя к торговке, выпил у нее на ворованный пятак два стакана воды с двойной порцией зеленоватого сиропа «Свежее сено». Преступление не укрылось от зорких глаз шустрого сборщика из железнодорожной ячейки, того, что даже попа сумел атаковать. Он подбежал к Учителю и, схватив его за шиворот, закричал:

- Ты что же, гад, делаешь? Стяжатель! Перерожденец! Ведь хуже Врангеля ты, если у беспризорных детей на свою прихоть деньги отнял!... Несмотря на слезы, обещания не делать больше ошибок, несмотря на полное признание, Семку Учителя исключили из комсомола. И только через два года, проведенных им в муках, простым «посещающим» открытые собрания ячейки, смог вернуться он в организацию. В последней войне, будучи капита-ном и командиром батареи, дошел Учитель до Моравской Остравы и там в боях за чешский город потерял левую руку. Теперь он не только радостно встретился с друзьями, но и с полуслова понял их просьбу, сказав:

- Консервные банки я мигом организую, палки мы достанем, и, как это делается, я не забыл. Ты разве не помнишь, Митя, как мы шагали с ними на вокзал, чтобы отправиться в Берлин, на помощь спартаковцам, помогать германской революции, которую хотели задушить всякие Носке и Шейдеманы?... А в то самое время пронырливая Мотя Охендушко, убирая один из номеров, обнаружила под кроватью Евгении Караяни, прибывшей из Ростова, два бидона с керосином. Ее искреннему возмущению не было предела:

- Ну, до якой холери ясной им керосин? Электрика горить весь день, примусу чи керосинки не мають, внизу «Чайна» - горячее есть. Може, до Ростову хоче повезты? Невже там керосину своего немае?! А Евгения Самойловна Караяни, заведующая одной из самых больших школ Ростова, вооружившись ножницами, срезала в эти минуты на Прорезной успевший уже побагроветь шиповник и не подозревала, как честит ее Мотя Охендушко. Она наклоняла ветку за веткой, ножницы ловко работали в ее руках, а высокий, плотный профессор медицины, которого она ласково называла Митей, подхватывал ягоды и бросал их в распахнутую женскую сумку. Внизу, под обрывом, блестела медленно текущая речушка Смотрич. Когда-то, в двадцатые годы, у самой пропасти там стояла скамеечка. На ней сидела она однажды лунной ночью вместе с этим самым Митей, членом бюро окружкома комсомола. Митя попытался, как говорят, «ни с того ни с сего», обнять свою подругу, комсомолку из швейной мастерской Церабкоопа Караяни, но она отстранила его и сказала:

- Фу, Митя, как не стыдно! Мещанство же это!... Скажи лучше, что завтра будем обсуждать в клубе?.. Пристыженный Митя медленно отвел руку и пробурчал:

- В клубе будем завтра обсуждать текущий момент... Сейчас, спустя более чем четверть века, Евгения Самойловна, улыбаясь, кивнула в сторону места, где стояла скамеечка:

- А ты помнишь. Митя, там... Той ночью?

- Ну как же! - засмеялся профессор. - «Текущий момент»?

- Смотри, у тебя память хорошая. Я часто вспоминала ту ночь потом не раз, и что-то такое хорошее подступало к сердцу, что слезы навертывались на глаза! Какие мы были, Митя, чистые, наивные до смерти и «заклятые к врагам», но прежде всего преданные делу нашему «на все сто», с полной отдачей. Все, что есть, до последней нитки, до последней кровинки - все для революции!... В канун самого торжественного в нашей жизни праздника - годовщины рождения Советской власти под стенами здания, в котором раньше помещался комсомольский клуб, стали собираться прибывшие в город без командировочных удостоверений люди. К собравшимся на тротуаре гостям подтягивалась городская молодежь, та уже ее послевоенная поросль, что не только живого полицейского, но даже фашиста не видела. Неизвестно какими путями прослышав о том, что задумано, молодые хлопцы в узких брюках, отнюдь не напоминающих те «клеши», которыми некогда так гордились их отцы, девушки в кокетливых косынках прислушивались к оживленному разговору старших. Потом вынесли из здания факелы и роздали их не только прибывшим гостям, но и тем их друзьям и соратникам, кого удалось разыскать в адресном столе города. Один факел взял Семен Яковлевич Учитель, ведавший в своей мастерской изготовлением этих неизменных спутников всех комсомольских демонстраций в двадцатые годы. Когда все построились, Боря-министр, приехавший сюда «инкогнито», зажег свой факел, и от его яркого, дымного пламени вспыхнули соседние. Митя закричал молодежи возбужденным голосом, не похожим на обычную, глуховатую и медленную профессорскую речь:

- А вы чего не становитесь, ребята? Особое приглашение требуется? Давайте, подстраивайтесь за нами!... Зрители стали демонстрантами, и колонна под пылающими факелами двинулась по улице Котовского к центру города, и кто-то из шедших в первой шеренге запел, к сожалению, сейчас забытую песню тех прекрасных лет:... Гей, нумо, хлопцi, Ви комсомольци, Треба нам в спiлку еднатись, Пану гладкому, богу старому, Годiвже нам покорятись... Шли нынешней Ленинградской и вспоминали, как не раз бежали опрометью по ней, проламывая лужи, затянутые первыми льдинками наступающей зимы, к штабу ЧОНа. Бежали для того, чтобы получить винтовки и занять посты в глухих урочищах, на подступах к родному городу, потому что прорвавшаяся через границу банда петлюровского атаман-чика Юрка Тютюнника повернула от Черного Острова к городу. Потом запели звонкую и бойкую «Карманьолу». Когда же начали «Туман яром котится, краще жить нам хочется», песню подхватили задние ряды, и молодые, звонкие голоса разнесли песню эту, и поплыла она над городом в тот прекрасный предпраздничный вечер. Освещаемая факелами колонна полукругом остановилась у братского кладбища, где были похоронены жертвы первых лет борьбы за Советскую власть. Букеты осенних цветов в молчании возложили на могилы. Освещенная светом факелов, Женя Караяни взобралась на скамеечку и сказала:

• Страницы:
• 1
• 2
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.