...Кому посчастливилось по-настоящему хаживать по земле – не только по московским тротуарам или невским набережным, – знают, что в тайге мелочей не бывает. И когда зеленый новичок, «зеленушка», неосмотрительно гусарствует, пренебрегая неписаными правилами таежного хождения, это и глупо и страшно. Пожалуй, из нас лучше всех понимал это Юрий. Он самый грамотный – многолетний опыт геолога-изыскателя за плечами и планшет с подробнейшей картой на боку. Каждую минуту он во всеоружии. Юрий не борется с тайгой, он растворяется в ней, не столько глядя вокруг, сколько вперед. Считая речные повороты, вдруг скомандует: «Стоп!» Причаливаем к крутому яру, карабкаемся по осыпи и замираем от восторга. Стоим на узеньком, в несколько шагов, перешейке между руслами, а река рисует петлю. На яру, словно в благодарность этому чуду, высятся калиброванные кедры. Не их ли пожалела река, давая лишний круг! Кедры недвижны, замерли. Весь бор манит чистотой и неизведанностью. Кто-то предлагает по-белковать. Спущены собаки. Первый облай. Первая белка, мягко стуча по сучьям, падает в мох к подножию кедра. И охотничье сердце от первого прикосновения к добыче, как при первом свидании, готово вырваться из груди. Все воспринимается таким праздничным и доступным. И мы разбредаемся окрест на часок-другой...

Иду беспечно, как «зеленушка». Со мной Юрий, а у него карта. Потому и дорогу не запоминаю – ни к чему, только по свету общо ориентируясь. После сидячего полудня, проведенного в лодке, так приятно шагается. Старицы, то малые, то большие, путают след, слепая протока, глубиной по пояс, заставляет свернуть, крутит топкий рям... Вот и назад срок поворачивать. Легко ориентируемся по карте, зная, что река где-то дышит за соседним косогором. Пяток белок болтается у пояса. Да рябцов троица – будет суп отменный, коль еще хотя бы столько же в общий котел прибавят другие. Когда выходим к реке, знакомого обрыва на месте нет. На карте изгиб очень похож, а лодок нет. И уже сомнение – туда ли вышли! Решаем спускаться по течению. Бурелом на юру не дает хода. Продираемся вдоль осклизлого намыва, рискуя поминутно сорваться в холодную воду. Пахнет черной смородиной. Мишки – черемуховые заломы, как свидетельства недавнего их присутствия, на каждом шагу – прошлись дружно и по черносмородиновым зарослям. Ягоды, уцелевшие на самых труднодоступных стеблях, сладки, и нет сил удержаться, чтобы горстью не кинуть их в рот.

Идем час, другой... То поднимаемся наверх, то вновь спускаемся вниз, к воде. А лодок все нет. Еще один плес для проверки. Еще один... А лодок все нет. Ясно, что заблудились. Время обеда прошло. Молчим, понимаем нелепость ситуации – ведь с картой же!! Представляем, что делается на стоянке, где сначала поругивали, потом обед без нас съели, потом искать начали... Нашагавшись, в предвечерье останавливаемся и греемся у наспех разведенного костра. Юра долго смотрит на карту, потом в жидкое костровое пламя и со вздохом говорит: «Жди здесь, я пошел обратно». Мне смертельно не хочется оставаться одному, смертельно жалко Юру, которому предстоит весь пройденный с таким трудом путь повторить да еще и плюс пройти нечто. Вяло предлагаю идти вместе, понимая, что это глупо. «Один должен ждать!» – отвечает Юра и уходит.

Устраиваюсь поудобнее у костра и смотрю на пустую бесцветную реку. Серая пелена неба затягивается медленно и нудно сизым снежным облаком, которое так же нудно начинает сыпать белой крупой. Снег тает. Вокруг мокро и холодно. Долго, по-моему, бесконечно, вслушиваюсь в пустоту. Чудится далекий стук лодочного мотора. Выясняется через мгновение, что это лишь ветер или далеко в небе тянет рейсовый самолет. Уже в сумерках приходит лодка. Никто не ругается. И от этого еще более тошно – даже сгущенка, уплетаемая на ходу, горчит. Юрий сокрушенно качает головой: «Я-то, старый волк, как мог пустить такого петуха! В ста метрах от перешейка прошли. Наваждение». Ну что ж... Пожалуй, прелесть этого урока в том, что преподан он в начале пути, – есть время его усвоить.

...Чтобы понять, как важно для живущих на Реке чувствовать в ней товарища, надо пожить здесь. Нет, не приехать в теплую избу дня на два-три поохотиться, а оторваться напрочь от цивилизации, именуемой благоустроенным бытом. Только тогда поймешь свою зависимость от Реки, поймешь, что она не есть лишь поток воды, а кипучий поток жизни – ив глубинах, и на водной глади, и в лесистой береговой пойме. Недаром, когда глядишь в заиндевелый иллюминатор вертолета, видишь среди жухлых осенних болот вечнозеленую, будто бессмертную, ленту Реки, с ее кедровыми густочами, льющими из главного русла и как бы охраняющими воду от всякого сглаза.

Демьян...

Для меня слово это навечно сливает Реку в единый образ с человеком. Представляю кряжистого, могучего сибиряка, с густой бородой, с умными, спокойными глазами, с движениями спорыми и прижимистыми, рачительно тратящего каждую минуту на дело, с руками, покоя не знающими, – коль нет заботы сегодняшней, работающими впрок, на заботу завтрашнюю. Доброжелательного и прямого в суждениях. Мужественного и скромного в поступках. Полного глубинного, само собой разумеющегося гуманизма. Принимающего, однако, жизнь со всей жестокой неприкрытостью. Такой свою землю осязает сердцем, будто каждый комок ее сквозь пальцы пропустил, каждую травинку разгладил. Таков человек, живущий на Демьяне, таков и Демьян, текущий в Затоболье, по земле Тюменской, по земле Сибирской.

Не запальчив ли я по-городскому в своей любви к непривычному!! Не видится ли мне Демьян в ореоле романтики, как нечто такое, чего каждый день под боком нет, но видеть всегда любо!! Не знаю ответа. Ищу его – и не нахожу. Может, в том и есть ответ, что нет его. Как нет объяснения, как не должно быть никакого объяснения любви человека к Родине, к земле своей, на которой родился. Ибо если нет любви той, то и человека нет.

...Серый, будто из камня, а не из дерева, крест стоит малоприметно в зарослях над обрывом, среди расступившихся золотых лиственниц. Оплыли вырубленные в крутогорье ступени, с кое-где сохранившейся полусгнившей деревянной крепежкой. Здесь, наверху, над водой – а кажется, над всем миром – даже стена лиственниц не способна ослабить эффекта взлета, царственности места. На густо поросшей поляне, скособочившись, цветом под стать серому кресту, доживает свой век несколько сотворенных человеком коробок: дом с плоской крышей, некогда крытой, будто железным листом, березовой корой, со слепым окном без стекла да глиняной трубой, растрескавшейся вдоль и поперек; лабаз на высокой платформе – ни дать ни взять курья избушка на трех ножках – четвертый столб трухой рассыпался. Под лабазову стреху сунуты сторожки – плоские щепы с надрезом – не вчера ли прибрал их сюда хозяин, вернувшись из тайги! Пожалуй, это единственное, что разнится с картиной давнего запустения. Когда-то здесь текла жизнь, размеренная, неторопкая, трудная.

И вот все кончилось. Нет жилья. Никогда не узнать, почему – соседей и не было, спросить некого. То ли хозяев потянуло к людям, то ли вымерли до последнего, то ли отступили в каждодневной борьбе за право выжить в глухом и суровом краю. Так или иначе, ушла отсюда привычная человеку жизнь, хотя, конечно, не кончилась она: продолжают шуметь лиственницы, густеет сор-трава, еще теплится тропинка под многослойной опавшей листвой. Грустно. Ведь все здесь – от бревна в венце до глины в трубе – добыто и сработано одним топором. Один на один стоял в этой борьбе человек, опираясь на помощь, пожалуй, только реки да веры своей в человеческое всемогущество. Как хотелось, чтобы навечно остались эти следы первопроходче-ской жизни! Но время беспощадно. И река беспощадна – подмывает откос, и скоро сползет все в воду и канет в Лету. Все. И в первую очередь безымянный серый крест из необхватных бревен. Отсюда, с заброшенного подворья, как-то совсем по-иному смотрятся и тайга, и река, и небо над головой. Все сегодняшнее, сиюминутное – лодка и товарищи мои глядятся лишними, нарушающими возрожденный временем покой безлюдного простора.

...Смотрю я на друзей своих, с которыми прошел по Демьяну сотни километров. Разные они люди. С разными взглядами на жизнь и подавно характерами разными. Но едино в них главное – любовь к земле своей, любовь ненасытная, истинная, а сама сущность их человеческая то одной, то другой стороной уж очень схожа с образом вымышленного мною мужика Демьяна.

Низкий поклон им, и реке и человеку, за доброту и суровость, за щедрый промысея и скупую науку, за то, что они есть, за укрепившееся желание пойти и в следующем году навстречу новому Демьяну, чтобы там, в пути, еще раз прожить речную жизнь от рождения до смерти, еще раз убедиться, как связаны мы с землей, нас родившей.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.