Что волнует меня больше всего

— На третьем курсе я устроился туда лаборантом и сделал работу по свойствам кристаллов. Работа оказалась удачной. Ее напечатали в одном из немецких журналов. Меня поздравляли, я был на седьмом небе. Я обожал физику и мечтал о невероятных экспериментах. Как раз в это время ушла одна из ассистенток Иоффе и был объявлен конкурс. Серьезных претендентов, кроме меня, было двое (я до сих пор помню их фамилии). Один из них получил десять из одиннадцати голосов. За меня, к счастью, проголосовали все одиннадцать. Чтобы понять, что я чувствовал тогда, нужно знать, чем был для физиков институт Иоффе. Некоторые устраивались туда вахтерами — лишь бы иметь доступ в лаборатории.

Артемий Исаакович улыбнулся.

— У нас было мало денег и хлеба, зато юношеской самоуверенности, оптимизма, горячности— хоть отбавляй. Дружба, завязавшаяся тогда, сохранялась на всю жизнь. Как-то из Белоруссии приехал юноша, застенчивый такой, растерянный, не знал, куда сунуться. Я пригласил его к себе в мансарду, и полтора года мы по очереди спали на одной койке. Это был Арцимович. Ему, как вы, очевидно, знаете, принадлежит афоризм: «Наука — это способ удовлетворить свое любопытство за государственный счет».

Покосившись на фотографии «АРУС», я сказала, что сейчас это любопытство обходится довольно дорого.

— Это вы напрасно,— возразил Алиханян.— Дотошные американцы подсчитали, что затрать! на всю науку, начиная от Архимеда, не превышают стоимости десятидневной продукции нынешнего мирового производства. Впрочем, одна английская поэтесса писала, что из-за чрезмерного любопытства был потерян рай.

— Что бы вы посоветовали будущим академикам, нынешним студентам?

— Ничего! Глупо давать советы. Я согласен с Шоу: совет напоминает касторку — его легко дать, но чертовски неприятно принять. Впрочем, одно я могу сказать: надо стремиться к тому, чего действительно хочется, а не к тому, что кажется удобнее и лучше. Меня спрашивали американские физики, почему наша молодежь охотно идет в атомную промышленность или ракетостроение. И, знаете, я не решился сказать, что только по призванию. Конечно, здесь играют роль и деньги и мода. Неверный это путь. Лучше делать то, что хочется,— так будет лучше и для тебя и для дела.

Если же говорить о проблемах подготовки научной молодежи, то самое скверное здесь, на мой взгляд,— стена между профессурой и студентами. Нельзя без тесного общения. Это как удар кремня о кремень. Интеллект воспламеняется от интеллекта. Студенту трудно сориентироваться самому — что читать, какое направление в науке предпочесть, как увязать вузовскую программу со своими научными интересами. Мне нравится обычай Гарвардского университета: раз или два в неделю профессора ходят на ленч в студенческую столовую. Там все равны — нет ни возрастного ценза, ни рангов. Я тоже, когда был в Гарварде, каждый день завтракал в «столовке». Я голодал, потому что на меня все время сыпались вопросы, но мне нравилась такая атмосфера.

— Кто из ученых вызывает у вас восхищение?

— Если говорить о моих друзьях и коллегах, то, пожалуй, Ландау. Это редкостный ум и невероятная интуиция. Вы знаете, как он работает? Лежит на тахте, смотрит в потолок — ни карандаша, ни бумаги. Потом встает и записывает решение. Если вы представляете себе сложность того, над чем он работает, вы поймете, что я хочу сказать.— Я вспомнила длиннющие «простыни» теоретиков, испещренные жутковатого вида формулами, и кивнула.— Один мой молодой коллега сделал интересную работу под руководством Померанчука. Никто не брался ее проверить, уж больно головоломной и специфичной была тема. Померанчук был в отъезде. Тогда рукопись взял Ландау и вскоре вернул: «В первой части все верно, я посмотрел, во второй ошибки быть не может». Он «чувствовал» логику решения. Ландау никогда не берется за «нерешабельные» задачи. Не так уж это приятно два-три года корпеть над задачей, которая не имеет решения. И все-таки физики даже экстра-класса не избежали таких задач. Но Ландау всегда непостижимо добрый человек, беспощадный только к тупости и интеллектуальной нечестности. Про работы слабые он говорит «бред», про нечестные — «патология».

Я спросила Артемия Исааковича, какое место на земле для него особенно притягательно.

— То, где еще не приходилось бывать. Испания, например.

Я сказала, что читаю сейчас Хемингуэя — как раз об Испании. Но «Фиеста», пожалуй, лучше.

Мы заговорили о «потерянном поколении». И Артемий Исаакович сказал:

— По-моему, молодежь никогда не бывает лучше или хуже. Она такая, как ее время.

Тогда я спросила про Арагац. Откровенно говоря, вопросом о любимом месте на земле я рассчитывала повернуть разговор на Арагац. Но, видно, горечь и радость слишком близко соседствовали на этой горе. А может, вдохновенная лихорадка сороковых годов уже осталась прошлому. Прометеи время от времени спускаются с Олимпа, принося с собой огонь, похищенный у доверчивых богов. Выпытав множество тайн у космических лучей, Алиханян обратился к ускорителю, упрятанному наполовину в землю. Кто знает, может, следующий шаг снова уведет его в космос?

— Я не собирался на Арагац,— начал рассказывать Артемий Исаакович.— Тогда, накануне войны, я подготовил экспедицию на Памир: на горах в космических лучах частиц в десятки раз больше, чем на уровне моря. Все уже было упаковано: одежда, продукты, приборы,— когда началась война. Отто Юльевич Шмидт отсоветовал мне подниматься на Памир. Большая часть экспедиции состояла из ленинградцев, а Ленинграду уже приходилось туго. Продукты раздали. А я отправился в Кронштадт — бороться с немецкими магнитными минами. Потом нас, физтеховцев, перевезли в Москву, а оттуда в Казань. Эвакуированный — не очень серьезная фигура для науки. Я захватил экспедиционные ящики и, сплавившись по Волге в Астрахань, пробрался к себе на Кавказ. В сорок втором году наша группа впервые поднялась на Алагез — с громоздкими рюкзаками и строгим указанием в случае прорыва немцев действовать как горный партизанский отряд. С легкой руки Орбели ученые звали нас «военно-космической экспедицией». На следующий год мы поднялись снова. Потом еще и еще. Три тысячи двести пятьдесят метров — не очень-то легкая прогулка, если учесть нашу поклажу. И все-таки нам удалось поставить неплохие эксперименты. Раньше считалось, что космические лучи состоят из электронов и позитронов, позднее к ним прибавили мезоны. Мы нашли третий компонент — протоны, их оказалось довольно много. Это весьма существенно для науки о быстрых частицах.

А после войны, когда мы продолжили свои «космические» работы, началась эпопея с варитронами.

С помощью уникального по тем временам масс-спектрометра мы заметили, что, кроме известных уже протонов и мю-мезонов Андерсона, в космических лучах есть и другие частицы, массы которых приближались к 300, 500 и 1 000 масс-электронов. Началась лихорадка, своеобразный физический Клондайк. Не переносчики ли это внутриядерной энергии, предсказанные Юкавой? Идея существования новых частиц, живущих меньше стомиллионной секунды, оказалась плодотворной. В конце сорок седьмого года англичанин Пауэлл обнаружил след неизвестной частицы с массой около 400, нареченный им пи-мезоном. И все же многие физики были по-прежнему уверены, что новые частицы, особенно с массой 1 000., должны быть столь недолговечны, что не могли бы пробежать длинный путь в Арагацком масс-спектрометре. Наши эксперименты ставились под сомнение. И лишь когда было установлено время жизни пи-мезонов, стало очевидно, что они-то и регистрировались в нашем приборе.

Еще больше пришлось повозиться с частицей, масса которой 1 000. На Сольвейгском конгрессе Нильс Бор сказал, что его удивляет не то, что существуют нестабильные частицы такой большой массы, странно то, что они столь долговечны. Впоследствии, когда английские физики «засекли» в фотопластинках тяжелую частицу с массой 1 000 и назвали ее К-мезон, сомнения возникли снова. На Арагаце нам удалось увидеть остановку и распад К-мезона. Было доказано, что, как ни странно, эти частицы в самом деле сравнительно долго живущие...